"Я начинаю верить"
Отношения с Богом

Ольга Тагильцева:
Я раньше говорила: Бог видит, Бог мне поможет. Теперь я больше так не говорю. Потому что Его нет, и я не верю ни во что. Теперь только если я сама о себе позабочусь, у меня будет все хорошо…
Мне все говорят, что Богу так было угодно, ему тоже нужны ангелочки. Но я с этим не согласна.
Я не верю в Бога, но… Вдруг, ни с того ни с сего, на Машуткиных фотографиях появляется какой-то ореол. У меня есть медальон, и мы с Сашей вставили туда Машуткину фотографию. Была чистенькая фотография. А на второй день вдруг появился такой… ореол вокруг головки… Как ангелок. Я просто опешила. Я вижу это и начинаю в самом деле в некоторые вещи верить.   

Лариса Гутман:
У каждого есть Бог – в душе. Сказать, что я ортодоксально как-то верю – нет. Просто знаю, что нельзя делать плохо людям.
Кто его знает, во что верить? Незадолго до его гибели мы смотрели фильм  о том, что парень умирает, а его душа пытается помочь своей любимой девушке… Как раз накануне его гибели мы смотрели этот фильм и даже разговаривали об этом. О душе – возможно ли это, что человек покидает мир физически, а душа его остается здесь. Илюша спросил: мама, а почему тебя это так затронуло?
Говорят, Бог берет к себе самых лучших. Может быть, Ему нужны эти ангельские души – чистые. Но это несправедливо. Так не должно быть. Потому что люди должны нести наказания за что-то. Я не думаю, что наши дети заслужили такое наказание. Может быть, они все в Раю, может быть, у них все хорошо там – я не знаю.

Рита Абрамова:
Я уже и не знаю, верю ли я в Бога. С одной стороны, может быть, и верю – ведь  я осталась жива. Но с другой стороны, почему же погиб двадцать один человек? Они были точно такие ребята, как и я. Ничем не хуже. Каждый ребенок – это целый мир. У каждого были свои мечты: вырасти, пойти учиться в университет, выйти замуж, произвести на свет своих детей - этого у них уже никогда не будет. Чем они хуже меня?
Да, наверное, людям, которые верят в Бога, вера помогает. Может быть, религиозные верят, что с ними ничего плохого не случится, у них вообще другой подход. Те религиозные люди, которые сюда приходили, говорили: «Бог дал – Бог взял». Может быть, для них смерть близких людей не так мучительна. Но для меня такое отношение невозможно. Это же человек. Как можно его дать, как можно забрать? Не знаю. Я думаю, что когда человек умирает, биологически его тело распадается, и тогда от него ничего не остается, а душа – это просто слово в мозгу. С другой стороны, может быть, действительно…. Иногда я думаю: вот - летит бабочка или красивая птичка, а в ней - душа Симоны…

Раиса Непомнящая:
Я не религиозная, но я верю в душе. Если Бог существует на свете, я все время прошу у Него, чтобы моя дочь была у него ангелом, чтобы была в Раю, и чтобы там ей было лучше, чем на земле. Я прошу у нее, что если я когда-нибудь ее обидела, чтобы она мне это простила и охраняла нас, всю ее семью.
Я не понимаю, почему Он забрал лучших? Но я в последнее время стала замечать, что на фотографии на кладбище, на ее памятнике, над ее головой, над волосами как бы ореол, как светящийся нимб. Я бы не поверила, если бы не увидела это своими глазами. Наверное, Бог тем самым хотел показать, что они – святые. Я верю в это и живу этим.
Я верю, что моя душа когда-нибудь с ней встретится. И каждый день про себя молюсь, чтобы ей было хорошо там, где она есть.
В своем дневнике Ириша, когда ей было 12 лет, написала: «Я очень верю в Бога. Я его очень люблю. И Он мне всегда помогает».
Раз верила она, верю и я.

Ирина Скляник:
У меня очень смешанные чувства по отношению к Богу. До того, как это произошло, я верила, но по-своему – в душе.
Когда это произошло, я все время задавала религиозным людям один и тот же вопрос: почему? Почему это случилась с нами, с ней? Ведь она же ничего плохого в жизни не сделала. Она была невинна. За что же Бог ее забрал к себе, если Он есть?
И мне объясняли, что Бог забирает к себе самых лучших. Мне даже притчу рассказали: когда ты идешь по полю, какой цветок ты срываешь? Самый красивый! Так и Бог забирает себе самых лучших. Но мне от этого не стало легче.
А сейчас я думаю о том, что Юлечке хорошо, потому что она – в Раю.
Она всегда была по жизни везучая, она такой осталась и в смерти, и нам в этом плане… может, кощунство так говорить, но повезло. Там на месте погибли семнадцать детей, и некоторых разорвало на части, и родителям пришлось их опознавать в морге. А мы все-таки нашли ее в больнице, и она была цела, и у нас была возможность и попрощаться с ней, и приласкать, и поговорить, хотя она ничего и не слышала. Но я верила, что она меня слышит. Ведь говорят же, когда душа возносится - она наблюдает за нами и все слышит. И Юлечка тоже попрощалась со всеми, увидела всех нас, всех своих друзей, всех, кто был с ней в ее последние часы в больнице. Наверное, и в мир иной она ушла с улыбкой. И я верю, что ее душа жива, видит нас и всегда с нами.

Света Скляник:
Когда это случилось, я взяла молитвенник и не выпускала его из рук до самой смерти сестры. Я все время его читала и целовала я верила, что Бог ей поможет, что она будет жить. Но после того… я собрала все молитвенники и выкинула их.
А сейчас я верю в Бога - есть кто-то там, наверху, кто помогает нам. И потом, если не верить, так получается, что нет души и нет Рая. А я верю в то, что ее душа находится в Раю, и мне становится лучше. Ей там не так плохо, как нам без нее. 

Полина Валис:
В Бога все верят. Но если бы люди друг друга любили и уважали, нам Бог не был бы нужен. Оставили бы Его в покое, и все.
Мы от него зависим, потому что люди друг друга ненавидят. После теракта я молилась, чтобы Эмма была жива, и благодарила за то, что я осталась жива. Но почему Он допускает страдания невинных - я этого понять не могу. Ко мне в больницу приходили многие верующие люди, и говорили, что я «праведница» из-за того, что я осталась жива, а я говорила, что это очень несправедливо по отношению к тем, кто умер. Я до сих пор не могу понять… как Бог разрешил, чтобы такое случилось?!

Аня Синичкина:
Без веры жить не легко, но я живу. Кому-то вера помогает, но в меня ее с детства не вложили. Мама и папа меня очень любили, но всю жизнь я делала только то, что мне было по душе. Если бы меня заставляли во что-то верить, а я бы не хотела, ничего бы из этого не получилось.
Я с детства читала святые книги, мне они нравились. А в тот момент, когда у меня умер папа, я перестала все это читать. Как отрезало.
Но после того, как у меня погибли очень многие друзья в России, и после этого случая – я хочу в Него верить. Если есть Рай, или Ад… Я хочу верить, потому что я думаю, что Илюша с Ромой все-таки в Раю, вместе с остальными погибшими детьми, кроме, конечно, террориста.
Я верю, что Бог забирает тех людей, которые все хорошее на земле уже сделали. Мы бы хотели, чтобы они были здесь, с нами, но им, наверное, больше нечего здесь делать, только время прожигать, и поэтому Он их забирает. Я знаю, что Илюша, Рома, Евгения (девочка, которая последняя погибла в реанимации, это тоже моя подруга) - они прожили такую жизнь за свои шестнадцать-девятнадцать лет, что другие не проживают и за шестьдесят. Они были очень энергичные люди, они успевали все - гулять, работать, помогать… За ними трудно было угнаться.
А мы, наверное, остались живы потому, что еще что-то здесь недоделали. Нам еще что-то нужно сделать на земле, и поэтому мы живем. Не знаю, может быть, Там лучше. Я вообще думаю, что Ад – это здесь, а Рай – это там. И я думаю, что души умерших, даже этого араба – где-то здесь на земле. Я слышала эту версию, я в это верю. Мне Илюшина мама сказала, что часть души уходит наверх, а часть распределяется между теми людьми, которых этот человек любил… Я вот думаю, что во мне тоже есть какая-то частичка Илюшиной души.

Надежда Деренштейн:
Я верю, что Он помогает. Он же не забрал меня к себе… Я верю в Бога. Я знаю, что Он смотрит, и Он судит. Верить – это хорошо, но в меру, нормально: пойти, помолится, поставить свечку – но не больше.  А не так, как эти религиозные, которые только молятся и ничего не делают.

Бронислава Осадчая:
Ирочка верила. Совсем недавно, незадолго до всего этого, она мне призналась, смущаясь, что каждый вечер перед сном молится: о том, чтобы все были здоровы, чтобы все у всех было хорошо, о маме, тете, дяде, об Андрюше.
У меня другое отношение. Мы действительно – материалисты, так нас воспитывали. Я не могу сказать, что верю в какого-то Бога. Я надеюсь, что Он есть, и должна быть какая-то высшая справедливость, что это все не зря. Сейчас я надеюсь на Него, может оттого, что это мне выгодно - надеяться на встречу с ней в другом мире. Потому что если Его нет, то на это и надеяться не приходится. Это даже не вера. Это надежда.
Она меня заставляет жить. Если меня убьет тоска – это не самоубийство. Я очень хочу верить и очень надеюсь на это.

Иван Лупало:
Сейчас я стал меньше верить. Раньше приходил на работу и начинал новый день с того, что читал «Отче наш», молился за детей, родных. А в ту ночь, когда это случилось, пока Любовь смотрела телевизор, выискивала Алешика, я в соседней комнате стоял на коленях и молил Бога, чтобы, если Он кого-то хочет взять из нашей семьи, пусть возьмет меня, лишь бы Алеша был жив и здоров. А сейчас… может, это грех, но я стал сомневаться… Почему Он взял его, за что нам такое наказание, ведь мы всегда делали людям только добро, ни в чем не грешили?

Любовь Лупало:
Как верить? Каждый день молитвы читали… Не помог.

Любовь Немировская:
В школе и институте я была атеисткой, нас так учили.  Здесь, в Израиле, во мне что-то изменилось. С тех пор, как я стала верить в Бога, у меня появилось какое-то облегчение. Такое горе заставляет верить, что близкому тебе человеку после смерти хорошо там, на небесах. Бог забирает раньше времени хороших людей. От нас это не зависит.

Марина Березовская:
Мне очень хочется поверить, что ее душа отправилась на небеса, потому что иначе остается думать, что Ляли нигде нет, что она только в могиле, в Гиват-Бренере. А поверить в Бога я не могу. Год назад утонула ее лучшая подруга, а Ляля осталась в живых. Тогда Ляля поверила, что Бог ее спас, что с ней ничего плохого не случится на Святой земле, что все у нее будет хорошо. Она верила в то, во что я не могла поверить. Но верить мне хочется.

Марк Рудин:
Я думаю, что Бог существует, и Симонина душа перешла в другой, более высокий мир. Она нас видит оттуда, и ей хорошо, когда нам хорошо. Я только с такой мыслью и живу. Я верю в Бога - в душе. Я верю и чувствую, что я с Симоной еще встречусь.

Ирина Рудина:
Я тоже верю, что мы произошли не от инфузории туфельки. Я верю в то, что, когда человек умирает, душа его остается жива. Значит, мы все когда-нибудь встретимся на небесах.

Виктор Медведенко:
Конкретно в какого-то Бога – я не верю. Но атеизм – это тоже вера.
Я много читаю о жизни после смерти. Хочется поверить в то, что она есть. Но опять же: блаженны верующие. Хочется поверить, но заставить себя – я не могу.

Евгения Джанашвили:
В Бога я верила всегда. Теперь не знаю. Чем я провинилась перед Богом, что Он не сохранил жизнь моему сыну? Теперь я уже и не знаю, есть ли вообще Бог на свете. Я потеряла сына, и я его никогда в жизни не увижу.
Матери важно иметь рядом сына, а не где-то – душу. Главное – чтобы наши дети были рядом, и мы, глядя на них, радовались бы их жизни, их детям, внукам. Но увы – все оборвалось в один миг. Даже если думать, что где-то существует его душа, от этого не легче. Абсолютно.

Фаина Налимова:
До того, как это случилось, я верила и все делала, как надо. Сейчас - не верю. Таких молоденьких у меня забрали! Больше я не верю ничему. Когда приходят религиозные, я убегаю отсюда.

Алла Налимова:
Я не религиозная, но считаю, что Бог есть. Да, вера помогает в жизни. Но не во всех случаях. Когда искала их, я так просила Бога, чтобы они были живы…
Но душа остается, и мне кажется, они всегда с нами. Я чувствовала, что они здесь летают и в первую неделю, и первый месяц. Мне кажется, что им там, в Раю, намного лучше, чем здесь.
Говорят, что они при жизни были так прекрасны и так совершенны, что Господь не захотел медлить далее и забрал их к себе. Потому что там тоже нужны ангелы. Но смириться с этим мы все равно не можем. И не хотим.

Игорь Шапортов:
Без Бога нельзя жить. На кого надеяться? На себя? Без Бога – пустота. Господь кого любит, того и наказывает. Дети страдают, а такие нелюди, которые заставляют других идти убивать, они ведь живут. Они потом ответят за свои дела.
В загробную жизнь верю. Что тело? Из земли вышел, в землю ушел. А душа – это совсем другое.

Ирина Блюм:
В тот момент, когда это все произошло, я сказала, что Бога нет. Как он мог допустить такое? Столько людей по земле ходят, которые хотят умереть, у которых ничего нет – ни дома, ни семьи, и их Бог милует. Мне кажется, все в руках человека.

Фаина Дорфман:
Когда Евгения лежала в больнице я все время молилась. Я так просила, так умоляла Бога, чтобы не было хотя бы хуже, чем сейчас. А когда она умерла… Я сказала: я в такие игры больше не играю. У каждого есть свой Бог в душе, все мы во что-то верим. Может, меня так наказали за какие-то мои прегрешения? Но тогда при чем тут мой ребенок?

Наталья Панченко-Санникова:
Я в Бога верила всегда, до того момента, когда у меня не стало сына. А потом я все время задавалась вопросом: какой же это Бог? Где же Он? Разве Он справедлив, если Он у меня отнял сына?
Это был замечательный мальчик. Это был ребенок от Бога. Наверное, так: Бог дал, Бог взял. Я не знаю, как сказать еще. Я немного растерялась. Я думала, что за всю мою трудную жизнь награда то, что у меня вырос такой хороший сын. Оказывается, награды нет.
Я верю в переселение душ, в реинкарнацию. Верю, что в ком-то будет его душа. В моем будущем ребенке, или в котенке, который к нам прибьется - я не знаю. Но верю.
Погибшие дети – в Раю, обязательно. Почему Он допускает страдания невинных? Есть два объяснения. Первое: хорошие и добрые там тоже нужны. И второе: Он просто не успевает досмотреть. Если допускает – значит, наверное, так надо.

Максим Мальченко:
Я верю в Бога, но по-своему. Я верю, что Он есть, но не больше.
Не нам судить, кто виноват, кто прав. Может быть Он решает, что этому человеку там будет лучше, чем здесь. Этого никто сказать не может.
Я всегда верил в то, что душа остается жива после смерти человека. Но после взрыва поверил больше. Одна девчонка, мы вместе были в гостинице, рассказывала: «Я помню, что я сижу над собой, вижу себя и умоляю себя: проснись!» Именно в момент взрыва. Не знаю, что это было. Может – галлюцинация. Слышал, что люди после клинической смерти рассказывали, что видели белый коридор, давно умерших родственников…

Надежда, мама:
У нас семья неверующая. Но в трудные минуты, наверное, непроизвольно обращаешься к Богу. Когда с Максимом случилась беда, единственное, что у меня в голове крутилось: Господи, если ты  есть, забери мою жизнь, если она тебе нужна, но оставь жизнь моего ребенка. Постоянно она у меня крутилась, крутилась, как запись какая-то. И вот теперь, как только Максим выходит из дома, если ему куда-то надо по делам, я все время думаю: Господи, только бы все было нормально, только бы он туда доехал, и обратно приехал, Господи, помоги!

Виктор Комоздражников:
Может быть раньше я и верил в Бога, но после того, что случилось – нет. Но единственное, что помогает жить – это вера в то, что они все с нами, что они никуда не ушли, и будет все хорошо. Не только я в это верю, но и мои друзья, которые тоже пострадали у Дельфинариума, у которых друзья и близкие погибли – они тоже в это верят. Я с некоторыми разговаривал. Когда я дома нахожусь – я знаю, что Диаз где-то рядом. Я чувствую, что его душа рядом со мной.

Татьяна Кремень:
Наверное, Бог есть. Но не понимаю, где Он, этот Бог, когда случаются такие страшные вещи? Почему Он не оберегает наших детей? Почему Он допускает такое?

Рая Белалова:
Я верю в Бога. Он был со мной во время взрыва. Он мне помог. Я вышла оттуда нормальной. По сравнению с другими - мне еще повезло.

Саша Белалов:
Я поблагодарил Его за то, что остался в живых.

Катя Пелина:
Когда я пришла в себя в реанимации и открыла глаза, то увидела такую картинку: передо мной лежит подключенная к всевозможным аппаратам девочка, рядом с ней сидит мама в инвалидной коляске, держит ее за руку и плачет про себя, потому что слез уже нет. А с другой стороны кровати сидит женщина и читает Тору. Мне стало так больно! И я тоже начала молиться за эту девочку. А она все равно умерла.

«Люди шли и шли, с  утра и до вечера, сотни людей…»
Сострадание

Игорь Шапортов
Беда сплачивает людей. У Аленки перебывало очень много людей - все ее друзья из школы, учителя, с первого дня с нами женщина, социальный работник, которая очень нам помогает. Большое спасибо, низкий поклон им всем. Были такие люди… Приходили старушки, божьи одуванчики, просто сидели рядом, говорили, и все легче становилось.
В первое время старушки просто еду приносили. Кто блинчики сделал, кто пирожок– они от души помогали. Были еще люди, которые помогали материально. Самая большая помощь – от Михаила Черного, конечно. Большое спасибо ему за это. Но все деньги, которые давали для Алены, мы положили на специальный счет. Мы хотим найти самого лучшего пластического хирурга, который вернет ей лицо.

«Помощь пострадавшим в теракте»
Свыше 600 человек обратились в организацию СЭЛА, изъявив
желание помочь пострадавшим в теракте 1 июня в тель-авивском
"Дельфинариуме". Эти данные привела на вчерашнем заседании
комиссии Кнессета по алие и абсорбции генеральный директор
организации Рут Бар-Он. Она подчеркнула, что за последние
несколько лет такого наплыва добровольцев не наблюдалось.
Бар-Он сказала, что на сегодняшний день на счет помощи
пострадавшим в теракте в "Дельфинариуме", открытом СЭЛА,
переведено около 950 тысяч шекелей.
Copyright © 2000 Novonet

Триумф благотворительности

В воскресенье, 22 июля, по инициативе муниципалитета Тель-Авива-Яффо в «Гейхал ха-тарбут» состоялся благотворительный концерт «Цветы на ветру», на котором было собрано более миллиона шекелей для семей, пострадавших от теракта в «Дельфинариуме». В концерте приняли участие самые блестящие звезды израильской и русской эстрады: Дуду Фишер, Шломо Арци, Боаз Шараби, Евгений Шаповалов, Шошана Дамари и другие. Валерия Леонтьева привезли  на сцену прямо из аэропорта имени Бен-Гуриона. Его выступление заставило зал плакать.
Благотворительные концерты в пользу пострадавших от теракта состоялись также в Ришон ле-Ционе, Кфар-Сабе, Хайфе, Беэр-Шеве, Кирьят-Гате и других городах. В рамках концерта состоялась выставка-продажа картин, сбор от которой также был направлен в помощь семьям – жертвам теракта в Дельфинариуме.
Бизнесмен Михаил Черной лично пожертвовал на семьи пострадавших более 800 тысяч шекелей.

Лариса Гутман:
Было очень много сочувствия именно от простых людей. Особенно тронули люди, которые прошли войну, концлагеря, люди, которые несколько лет назад потеряли своих сыновей и дочерей. К нам до сих пор идут письма со всех стран мира. И государство помогает, чем может.

Ольга Тагильцева:
Когда мирно, когда нет таких потрясений - израильтяне ругаются, грызутся, но когда случается горе – они все вместе. У нас в доме было очень много людей. Я была в таком состоянии, что просто не могла запомнить всех. Я хочу сказать всем, кто был рядом со мной в эти дни – большое спасибо.

Наталья Панченко-Санникова:
Здесь люди очень отзывчивы. Я понимаю их, потому что такое здесь довольно часто случается. Все живут в такой обстановке, что это может случиться с каждым. И многие сразу же приходили, таксисты без денег возили… Здесь, конечно, очень много сочувствия. Чего я абсолютно не встретила на Украине.
На Украине близкие и друзья все очень переживали. А правительство – им абсолютно все равно. Из официальных лиц никого на похоронах не было.
Материальной помощи я ни от кого и не ждала, потому что они все там очень плохо живут, а моральной поддержки… От знакомых – было. Помогали мне преодолеть первые дни. От других людей – ничего.

Ирина Скляник:
С того момента, как это все случилось, и до сегодняшнего дня я вижу очень много сочувствия и сострадания со стороны очень многих людей, с которыми я даже не была знакома до этого. Они до сих пор приходят, звонят, пишут, маленькие дети присылают рисунки, нас приглашают на благотворительные концерты… СЭЛА и организация ЭЛУЛЬ организовали для нас поездки в Эйлат и на Мертвое море. Друзья Светы делают все, что только можно, чтобы помочь ей справиться с горем. Они практически не оставляют ее одну. Ей постоянно звонят, вытаскивают из дома, возят ее на прогулки на машине, потому что в транспорте она ездить боится. Ее просто балуют, я бы сказала. О Яэль (Юле) в ее школе собираются сделать уголок ее памяти, еще одну церемонию – на годовщину. О ней помнят.

Виктор Медведенко:
Я видел очень много сочувствия со стороны совершенно незнакомых людей. Я даже не предполагал, что такое возможно. В России такого просто нет. Там забыли бы на второй день после похорон. И на девять дней пришли бы только близкие родственники. Здесь все было совсем по-другому.

Аня Синичкина:
Я познакомилась с очень хорошими людьми, и мы очень сблизились после взрыва. Просто мы понимаем друг друга. Мы вместе плачем и смеемся. Мы как-то плакали человек семь сразу. И бывшие в теракте, и знакомые тех людей, которые там пострадали – было очень много хороших людей.
Но что касается помощи от государства... Всем, кто был в больнице, подарили дискмены и мобильники, а мне не подарили, потому что на третий день я ушла на похороны из больницы… Мелочь, конечно, но обидно. Вообще про меня откровенно забыли. Они не считают, что я достаточно пострадавшая: у меня один болт в ноге и одно ухо не слышит. Мне не нужны эти деньги, мне надо только здоровье. Но если подумать логически: почему всем раненым прислали три чека, а мне – только один? Я такая же пострадавшая, как и они.

Надежда Деренштейн:
Мало того, что приходили старые друзья, я со многими новыми людьми познакомилась. Я столько разных людей узнала, такие среди них есть интересные! Я познакомилась с человеком, с которым я сейчас встречаюсь, и он мне очень-очень нравится. Этот парень пришел навестить мою подругу, и так получилось, что мы понравились друг другу. Мне с ним хорошо. Надеюсь – это любовь, надеюсь - навсегда.

Катя Пелина:
Возле меня постоянно было очень много людей, и я даже немного уставала от такого внимания, потому что была еще очень слаба и находилась под действием лекарств. Но все равно, эта усталость была приятна – лучше, чем если бы со мной рядом никого не было.
Я помню, ко мне приезжали ребята из Хайфы, мои ровесники. Весь класс одной из хайфских школ приехал ко мне с огромным букетом роз!
Приходили пожилые люди из домов престарелых и искренне желали мне выздоровления, приносили буквально свои последние копейки, чтобы хоть как-то нам помочь.
А однажды пришел какой-то мужчина и принес чек от Михаила Черного. На двадцать тысяч шекелей. Я была просто в шоке: это все мне?!. Он говорит: «Я очень извиняюсь, мы на всех разделили, поэтому так мало…» Нам от мэрии Ришон-Лециона выделили машину, привозили еду. Абсолютно все наши проблемы решает город.

Бронислава Осадчая:
Очень много людей приходило и сейчас приходят. У Иры были друзья, очень близкие, которых я очень хорошо знала. У нас вообще дом был, как клуб. Она же училась в пяти минутах ходьбы от дома. У нас постоянно были дети. А после этого несчастья есть три таких мамы, которые не оставляют меня. И учителя из школы мне очень много внимания уделяют.

Виктор Комоздражников:
Первое время  было много сочувствия. Звонили, писали письма, приходили соболезнования… 
Но прошло три месяца – все стали забывать про это. После официального открытия памятника на месте трагедии – все утихло. Но я каждого первого числа все равно прихожу к памятнику.

Евгения Джанашвили:
Много сочувствия от людей было. Мои родственники не отходили от меня вообще все тридцать дней. И сейчас все время звонят, приходят, навещают. Я благодарна всем, кто побывал, конечно. Благодарна «Сэле». Там очень добрые и чуткие люди. Они не оставили без внимания не только меня, но и всех пострадавших. И со стороны государства оказали всем помощь. Но что они могут сделать? Они не возвратят мне сына. По сравнению с этой утратой, то, что они дают мне – это ерунда, это для меня не играет абсолютно никакой роли. Я ничего не хочу. Я хочу только своего сына. Но, увы… Это нереально.

Лилия Жуковская:
Люди шли и шли, с  утра и до вечера, сотни людей… Было столько народа, уму непостижимо. Мелькали передо мной люди, дети, студенты, израильтяне, русские, разные организации… Я всех и не запомнила. Это было вообще невозможно! Хорошо что у меня здесь была, с первого же дня одна израильтянка, Заава. Всю неделю траура она сидела у меня каждый день по двенадцать часов, не выходя из дома. Она встречала людей, говорила с ними, записывала, кто чем может помочь. Она сделала мне несколько альбомов с вырезками - на иврите, на русском. Я собираю все соболезнования, которые мне прислали и продолжают присылать. Я их складываю в пакетики… Приходят письма из Израиля, из Америки, вот недавно было три открытки из Англии… Дети присылают рисунки.
Меня одну не оставляют. Есть еще одна женщина, Рони, она мне устроила экскурсию по старому Яффо, показала его вечером… Настроение, конечно, такое, что ничего не хочется, но сидеть одной дома… Два с половиной года тому назад умер муж, а сейчас погибла дочка… Очень тяжело.

Ирина Блюм:
Было очень много сочувствия, моральной и материальной поддержки. А выделить кого-то я не могу, я тогда ничего не видела.

Максим Мальченко:
Больше всех мне запомнилась одна религиозная женщина из Бней-Брака. Она приходила в больницу. Она, действительно, когда пришла, как бы отдала всю душу.

Надежда, мама:
Мы сидели в больнице Ихилов в столовой, и вдруг приходит женщина. Она говорит: я искала мальчика, про которого прочитала в газете, и я хочу с ним поговорить и хочу помочь. Она так долго нас искала! Она была такая уставшая, такая измученная. Эта женщина, одинокая, у нее никого нет, сама живет в гостинице. И она дает нам конверт: извините, если что не так, мне так неудобно... Я потом открываю этот конверт – там тысяча шекелей. Я прямо разрыдалась! Представьте, какие это для нее деньги! Они нам тогда очень помогли. И она была так уверена: «Максим, у тебя все будет хорошо. У вас все будет прекрасно. Я вот чувствую. Я вижу твою семью. Тебя, твою маму, твоего папу. Я так рада, что с тобой познакомилась». Она нам как-то внушила, что все будет хорошо.
Самые первые позвонили старики из дома престарелых в Кфар-Сабе: «Мы сложились - кто сколько мог, скажите ваш счет, мы хотим перечислить деньги». Они нам несколько раз звонили: «Мы Максима ждем в гости».  Мы обязательно приедем, и Максим им сыграет на гитаре! Он только несколько дней дома. И еще предстоит операция.
И так просто люди приходили: знакомые, незнакомые. Тысячу звонков было! И на работе – я работаю на уборке  – все до единого ждали, когда я смогу вернуться. Никто не позвал другую женщину. Все до единого приехали к нам. Я даже не ждала. Кто я такая? Простая уборщица.  Хозяйка приехала: ты – не уборщица. Ты - наш друг и член семьи. Это было очень приятно.
Государству спасибо большое, нам сделали такие дорогостоящие операции, на обе ноги, по несколько часов они шли. Потом реабилитация в больнице Ихилов. Все это было оплачено. Потом месяц в гостинице в Бат-Яме…

«Бог не поселит его рядом с детьми, которых он убил»
Психология террориста

Террорист хвалит террориста

Германский государственный телеканал ARD покажет сегодня
вечером программу, в которой будет представлено письмо,
направленное от имени Арафата семье террориста Саида
аль-Хутари, взорвавшего себя в тель-авивском клубе «Дольфи». В
послании теракт назван «мужественным поступком, примером
героизма и самопожертвования». Речь идет о письме, переданном
родственникам погибшего исламиста послом Палестинской
автономии через несколько дней после теракта.
Наблюдатели отмечают, что во время встречи с министром
иностранных дел ФРГ Йошкой Фишером, спустя 12 часов после
взрыва в «Дольфи», глава ПА осудил этот теракт.
Помощники Арафата категорически опровергли информацию о
существовании такого письма.
                                                           NOVOSTY 04.08.2001

Виктор Медведенко:
Если их с детских лет учат умирать, учат, что они должны посвятить свою жизнь истреблению евреев - это промывание мозгов, конечно, дает результаты. Да, это фанатики в худшем смысле слова. Это крайнее проявление фанатизма. Я всегда сравнивал это с фашизмом.
Желание попасть в мусульманский Рай, где их ждут семьдесят две невесты - одна из причин, по какой они подрываются. На земле надо работать, общаться с людьми, как-то устраивать свою жизнь. А если у тебя большая семья, много братьев и сестер, мать с отцом зарабатывают мало, ты видишь эту нищету, и тебе все время говорят, что виноваты в этом – евреи, что если всех евреев убить, то будет все хорошо... Если промывают мозги с детства, то человек начинает в это верить. Он решает: зачем мучиться по жизни? Лучше я подорвусь! Во-первых, мои мучения сразу прекратятся, во-вторых, я попаду в Рай – и там у меня будут невесты и  все, что я хочу, в-третьих, моя семья будет обеспечена. Да еще и евреев убью. Шкурный интерес, ни больше, ни меньше.
И то, что он подошел к девочкам, говорит о том, что это был, по Фрейду, сексуально озабоченный человек. Видимо, он не пользовался успехом у женщин. И, наверное, испытывал ненависть к женскому полу вообще А по их вере, эти девочки, которых он убил, становятся его невестами.
Отец этого террориста сказал, что он гордится своим сыном, что будь у него двадцать сыновей, он бы всех послал на смерть. Когда у него спросили: но ведь это же были дети? Это же не солдаты, не взрослые люди? Он ответил: ну и что? Они бы через два-три года пошли бы в армию и стали бы убивать арабов.

Марк Рудин:
Это зверье. Страшно, что у них там много таких. И их сила в нашей слабости – наша демократия им на руку. 

Ирина Рудина:
У него в голове были семьдесят прекрасных наложниц, которые были ему обещаны в Раю. И он действительно в это верил. Его родителям было выплачено десять тысяч долларов. И потом, я думаю, его перед этим накачали наркотиками.

Полина Валис:
Я могу сказать про арабов, что с тех пор, как мы приехали, одиннадцать лет тому назад, они сильно изменились. Раньше у них были хоть какие-то ценности и хоть какая-то культура, а сейчас нет ничего. Сейчас они только растят террористов. Я не уверена, что они понимают, что делают и за что борются. Они только убивают, убивают и убивают. Не думаю, что они это делают ради веры. Они это делают, потому что это – их способ жизни. Они не ведут с нами войну, они просто ничего другого не умеют делать.

Мама Даниэля Шахмурова:
Мусульмане – отсталый народ. Как только эти люди рождаются – из них уже готовят убийц. И они считают, что совершив такой поступок, они попадают в Рай. Они же фанатики! Мы все-таки цивилизованный народ. Что бы мы ни говорили, как бы ни ненавидели их, мой ребенок никогда бы не пошел на убийство. И ни один еврейский ребенок не пошел бы на такое.

Раиса Непомнящая:
Я их всех ненавижу. Они все фанатики. Я считаю, что за убийство человека можно попасть только в Ад. Надо зверем быть вообще, чтобы убить невинного ребенка.
Конечно, он был фанатиком. Он был одурманен ненавистью к нам, евреям. Мне его не жаль. Он отнял жизни у наших детей, которых мы так любили! Он никогда не попадет в Рай, этого не может быть! Господь не должен этого допустить! Он не должен там находиться рядом с нашими детьми. Его место в Аду.
И я не понимаю его отца, который его отправил на смерть. Отца, который им гордится, который по телевизору заявил, что если бы у него было двадцать детей – он бы их всех туда послал. И я не понимаю мать, которая его родила. Как она могла позволить своему сыну пойти на такое преступление - отнять жизнь детей! Как она пережила смерть своего сына, я хотела бы знать!

Лариса Гутман:
У него, наверное, была единственная мысль: взорвать наших детей. Убить. О чем он мог еще думать? Что он вознесется к Аллаху? Столько религий – и все по-разному. Кто-то за злодейство поднимается к Богу, а у нас наоборот. Не знаю, мне трудно сказать. Но если Бог может забрать за такое в Рай… О чем тогда можно говорить?

Надежда Деренштейн:
Виноват сам этот человек, и люди, которые его окружали и воспитывали. Потому что, как маленького ребенка воспитывают, так он и растет. Если семья хорошая, нормальная, то и ребенок будет хорошим. Если в семье алкоголики и наркоманы –ребенок таким же вырастет. Потому что он не видит другого. И я не могу понять, что было у этого террориста в голове. Хотя очень хотелось бы знать, о чем он думал. Что идет убивать таких же, как он, и младше? Он попадет в самый страшный Ад. Надеюсь, что черти его жарят и режут …

Аня Синичкина:
Он шел, как робот, убивать - нас. Детей, не детей – ему все равно. Нам сказали врачи, когда брали анализы крови, что он еще был заражен желтухой. Причем не сам был болен, а ему именно ввели заразу эту. То есть они теперь не только взрывают нас, не только калечат болтами и железом, но и пытаются заразить всякими болезнями.
У нас всех брали анализы. У кого-то, кажется, желтуху нашли, но у нас с Надей, слава Богу, нет. Нам делали прививки.
Если бы им было больно, они бы своих детей не пускали бы взрывать нас. У них по двадцать детей – одним больше, одним меньше, какая разница. Я бы своего ребенка – за миллиарды, за Рай и за Ад, никогда в жизни не пустила бы убить кого-то, даже одного человека, не то что – взорваться.

Рита Абрамова:
Если бы этот террорист остался в живых… Я не люблю насилия, но такой ненависти я еще никогда и ни к кому не испытывала. Я бы медленно над ним издевалась. Когда он пришел на дискотеку и увидел ребят почти его возраста, которые смеются, у которых хорошее настроение… Я читала в газете, что он учился в университете. Я не знаю, как он мог учиться в университете и верить, что если он совершит взрыв, то попадет в Рай, где его ждут семьдесят две девственницы? Как в наше цивилизованное время можно быть таким тупым? Он, наверное, просто идиот!

Ольга Тагильцева:
Раньше я была интернационалисткой, я спокойно относилась к представителям всех национальностей. Мне без разницы было – палестинец, араб… Я не интересовалась политикой. А теперь я не могу так к ним относиться. Как я могу, если у меня еще будут дети, говорить им о том, что надо жить всем в мире? Как?!
Мне кажется, этот молодой человек ненависть к израильтянам впитал с молоком матери. У него ничего не было, кроме ненависти – ничего!  Я не верю в Рай и в Ад, потому что я атеистка. Но все равно, в Рай он попасть не мог. Как можно попасть в Рай, делая другим зло?

Максим Мальченко:
С какой-то стороны, мне этого самоубийцу даже жалко. Если бы мне с детства внушали, что если ты пойдешь и взорвешь себя вместе с евреями, то попадешь в Рай – я бы тоже мог это сделать.

Надежда Мальченко:
Мне, честно говоря, даже как-то жаль этого мальчика, террориста. Нет у меня к нему ни ненависти, ни презрения. Именно как к человеку. Мне просто обидно и больно за его отца. Как мог отец послать на верную гибель своего сына?
И еще гордится этим! Это такой фанатизм! В какой Рай он попадет, этот несчастный молодой человек?

Любовь Немировская:
Мы выросли в Туркмении, в стране мусульман. Я знаю, что у мусульман дети и старики – это святое. И если они уже пошли на такое – значит, они очень злы на нас. Я поражена ненавистью этого палестинца. Ведь это считается большим грехом – причинять насильственную смерть, особенно молодым людям. Я его даже человеком не считаю. О каком Рае можно говорить?

Ирина Скляник:
У этого исламского фанатика, который шел взрывать невинных детей, была ненависть ко всем евреям, которую он впитал с молоком матери. Корни их ненависти идут из глубины веков. Я не понимаю этого – как можно до такой степени ненавидеть! Его место – в Аду. Не может человек, которого и человеком трудно назвать, попасть в Рай за убийство и
самоубийство.

Иван Лупало:
Наверное, ему эту ненависть с самого детства прививали. Таким людям нет места на земле – их надо выселить куда-то в пустыню. Это не только моя обида за сына говорит - просто нет другого выхода. Раз они нормального языка не понимают, надо поступать с ними так же жестоко, как они с нами. Таким нет места в Раю – только в пекле. Столько жизней загубить!

Наталья Панченко-Санникова:
Я считаю, что у него в голове ничего не было. Это камикадзе, которого воспитывают с пеленок, что он должен быть убийцей. Эти люди с детства знают только одно – что им надо уничтожать израильтян. Религии у всех разные, но Бог у всех один. Я думаю, что убийца и самоубийца в Рай попасть не может. Его место – в Аду. И не может Бог поселить его рядом с нашими детьми, которых он убил. Не имеет он права находиться рядом.

Фаина Налимова:
Мать волчицы его родила! Он не человек! Он – от волка! Никогда он не попадет в Рай! Никогда! Он будет только в самом низу. На нем будут ездить! Не могу понять, откуда в человеке столько зла!

Фаина Дорфман:
Если маленьких детей воспитывают в духе ненависти, и это происходит на государственном уровне, то у такого государства нет будущего, потому что оно проглотит само себя.
После всего этого кошмара я ходила и у всех спрашивала: «А какой будет ответ нашего государства?». Когда поняла, что никакой, я была в шоке.

Анна Казачкова:
Они нас называют оккупантами, а себя – партизанами. Они говорят, что идут выполнять свой святой долг перед исламом. Их воспитывают с оружием в руках чуть ли не с семилетнего возраста. Они идут на самоубийство, чтобы убить евреев!
Это - фанатизм, примитивное мышление. Я читала, что они хотят, чтобы на земле  была только одна религия – ислам. Но это тоже своего рода политика. Они пошли на «русскую» дискотеку, чтобы напугать евреев из России, чтобы не укреплялась израильская армия, потому что много ребят из России там служат.

Виктор Комоздражников:
Я не думаю, что он хотел именно «русскую» дискотеку взорвать. Рядом есть дискотека «Пачо», израильская. Может, он просто ошибся.
За убийство детей и самого себя – попасть в Рай? Не может такого быть!

Игорь Шапортов:
По-моему, его чем-то накачали, и он не понимал, что делает. Потому что у нормального человека в такой момент срабатывает элементарный инстинкт самосохранения. Он был просто невменяем.  Никогда он не попадет в Рай! Он убил себя – это самый тяжкий грех в любой религии. И убил неповинных детей. Он попал в самый низ, в самое пекло.

Бронислава Осадчая:
Мне этого мальчика, палестинца, тоже жалко. Потому что его так научили. Это не вина его, а беда. Нам показывали эти сцены в Палестине, после взрыва… Женщина моего возраста, которая пляшет и радуется, что погибли наши дети – как такое возможно? Потому что с опытом приходит какое-то понимание, она же мать! А мальчишки – восьми-десятилетние – ну их так учат! Хорошего из них ничего не получится уже, конечно. Но если ему всю жизнь это внушали, что он должен будет убить себя – ведь это тоже своего рода принуждение. Разве ему погибать надо было? Красивый молодой парень. Жил бы, учился …

Катя Пелина:
Им обещают, что они после самоубийства попадают прямо в Рай за то, что ушли из жизни такими молодыми, да еще забрали с собой такое количество евреев. Но если на самом деле есть Рай и Бог, то они туда никогда не попадут.

«Чтоб они поняли, какое это горе...»
Месть

Игорь Шапортов:
Насчет мести нужно спрашивать у женщины, потому что то, что придумает одна женщина, не придумают семь мужчин. Это надо подумать. Если мать увидит, как ее ребенка разорвало на части… Если надо будет, я буду руками рвать их. Зубами. За то, что мое дите покалечили. Сколько они детей покалечили! Надо поймать какого-нибудь взрывника – и отдать его народу. Но это простые исполнители, головы которых забили какой-то ерундой. За этим стоят большие люди и большие деньги. Кто эти люди – мы не знаем. Они трусы, они просто трусы. И их надо ставить на место.

Анна Казачкова:
Я бы хотела, чтобы им отомстило наше правительство, мировое сообщество. Я ждала, что американцы за нас отомстят террористам. Думала, что теперь американцы должны нас понять и не призывать к сдержанности. Думала, что руки нашего правительства и армии теперь развязаны, и будет ответная реакция. Мы тут живем, и дети наши живут, а потому исламских фанатиков надо ставить на место, предотвращать теракты. Ведь после взрыва в Дольфи был еще взрыв в пиццерии в Иерусалиме, теракт в Америке…

Рита Абрамова:
Если бы я могла, я бы самого большого их лидера, главаря ХАМАСА или самого Арафата, который больше всех поддерживает убийства, особенно убийства детей - я бы два месяца его медленно-медленно потихоньку сжигала бы, чтобы он мучился и душевно, и физически. Чтобы он испытал муки всех ребят, которые погибли, и их родителей, и боль раненых… Многие дети, которые погибли, были единственными в семье. Я не представляю себе, как можно продолжать жизнь после такой потери.

Полина Валис:
Когда араб идет взрывать израильтян,  надо собрать всю его семью в какое-то место, и тоже взорвать. И пусть весь мир будет кричать, что это жестокость. Но ведь мир не интересует, что арабы делают с нами. Когда случился взрыв в Дольфи, написали, что у нас погибло девятнадцать человек, и даже не сказали, что это были дети, а когда несколько месяцев назад у них подросток погиб – один! – палестинцы такой шум на весь мир подняли, что этот бедный несчастный ребенок погиб от рук израильтян.

Виктор Комоздражников:
Я не знаю, как конкретно им отомстить, но у меня в душе до сих пор злость на каждого араба. На каждого человека, который думает плохо про израильтян и евреев. Если бы была возможность собрать всех арабов, я бы их выкинул в пустыню, и пускай они живут себе там. Или собрать их в одном месте и взорвать.

Татьяна Кремень:
Простить его я бы не смогла. Но и уничтожить его, если бы он мне попался, тоже не смогла бы. Есть сила, которая его накажет. Ему воздастся. Мой муж меня учил: «Зло порождает зло. Добро порождает добро».

Мама Даниэля Шахмурова:
Он мне рассказывал, что они с ребятами стояли на дороге, и мимо ехал араб на машине. И он сказал: я бы его убил. Он сказал, что если они хотят нас уничтожить, он пойдет в Газу, или еще куда-нибудь, и тоже будет их убивать.

Аня Синичкина:
Из-за того, что случилось – я их просто ненавижу. Такой ненависти я не испытывала никогда и ни к кому в жизни. Я готова… Я уверена, что я способна…
У нас в школе учатся и арабы. И недавно я чуть не сорвалась. Я просто знаю, что виноватой сочли бы меня, и решила не портить свою жизнь до конца. Хотя мне так хотелось сломать ему что-нибудь! Во-первых, потому, что он араб. Во-вторых, мы сидели на перемене, он подошел, и начал говорить на арабском. Я ему говорю: пошел вон! Он опять бормочет что-то по-арабски. Я ему опять: пошел вон! – говорю. И слово за слово… Пришла одна девчонка и говорит ему: а ну, беги отсюда! Быстро! Он убежал. Он мне говорит: за что ты на меня так злишься? Я ему: потому что я ненавижу арабов. А он мне: а я ненавижу русских! Я говорю: правильно, рано или поздно они вас всех перережут.
Когда у нас с сестрой японское телевидение брало интервью, мы предложили устроить им дискотеку, и взорвать ее. И если бы меня спросили – кого убивать, молодых или старых? – я бы сказала – всех! От младенцев до стариков.
Катя предложила такой план: сначала пусть идет пехота в Палестину, потом танки, чтобы это все сравнять с землей, потом все это залить бетоном, потом посыпать песком и сделать хороший пляж. Я с ней согласна полностью.

Бронислава Осадчая:
Я – реалист. Я понимаю, что я лично ничего им сделать не смогу. Но я бы хотела, чтобы им отомстили. Правда, я не знаю, кому. Тому, кто это сделал – ему уже все равно. Если бы я могла, я бы взяла в руки ружье и застрелила Бен-Ладена.  Но я же этого не могу. Убить ребенка у какой-нибудь матери? Если бы я знала, что это вернет мне моего ребенка, я бы, может быть, и решилась. Но поскольку это невозможно, то… Нет.
Было время, я всем говорила, да и сейчас говорю – у меня нет ненависти. Не потому, что я такая хорошая, или я всепрощенец, как Лев Толстой. У меня просто места нет ни для каких чувств. Всю мою душу занимает боль.

Ирина Скляник:
Мстить им – это дело политиков. Когда я слышу, что, наконец, начинают уничтожать тех, кто был замешан в организации терактов, в том числе и в Дельфинариуме , я испытываю чувство удовлетворения. К тому времени, когда выйдет эта книга, может быть, их будет уничтожено больше. Они должны погибнуть все – все организаторы этого чудовищного преступления - взрыва детей на дискотеке, и вообще, должны быть уничтожены все организаторы всех терактов, которые были совершены до и после этого.

Марк Рудин:
Палестинцы не заслуживают жалости. Даже женщины. Когда я видел по телевизору линч над двумя нашими ребятами – там стояли палестинские женщины,  у них были такие счастливые лица! Это просто уму непостижимо. Но что касается Арафата… Я бы пошел и взорвался вместе с ним. С ними невозможно жить. Я – за полное разделение, уж лучше потерять какую-то территорию, чем жить с ними бок о бок.

Полина Валис:
Я считаю, что те, кто учат и отправляют самоубийц – они самые главные. Их надо отыскать и убить всех, вместе с их семьями, потому что у арабов большие семьи. Те, которые посылают семнадцатилетнего пацана взрывать что-то – их надо взорвать самих. Потому что, я думаю, семнадцатилетний пацан ничего не соображает, он знает одно - нажать на кнопку.

Максим Мальченко:
Раньше не было никакого отношения. А теперь – в зависимости от настроения – я то ненавижу их, то равнодушен к ним. Что делать с теми, кто посылает террористов, не знаю, но мы, раненые, первого числа собрались и решили: собрать их всех на дискотеку и взорвать.

Наталья Панченко-Санникова:
Если бы я могла, я бы убила тех, кто посылает террористов. Если бы могла. Я знаю, что я не смогу этого сделать. Но я бы хотела. В Палестину меня не пустят, чтобы пойти и взорваться вместе с ними, да я так и не сделаю, потому что это – грех. Надо экономически перекрыть им дыхание. Уничтожить их - не насмерть, а немножко. Чтобы они помнили, что их тоже могут убить. Бить, но не добивать. Вот так. Пусть они понимают, что они причиняют боль, и за эту боль тоже нужно отвечать.

Лариса Гутман:
Мне казалось, что не я – страна отомстит за наших детей. Что какой-то ответ она даст. Но никакой реакции не последовало – одни разговоры, соболезнования очередные. А мстить... Этим детей наших не вернешь.

Евгения Джанашвили:
Это не в моих силах – отомстить. Если бы это было в моих силах, я бы уничтожила всех палестинцев одним разом. Они отнимают у нас самое дорогое, что у нас есть – жизнь наших детей. Что я могу сделать? Убить одного араба? Или удавить одну арабку, которую я увижу на улице? Мстить - это дело политиков. Я не могу взять в руки оружие и идти  убивать.

Ольга Тагильцева:
Я не тот человек, чтобы мстить. Я раньше могла на зло ответить добром. А теперь я ни плохого, ни хорошего не делаю. После того, что произошло с моей дочерью… Я всю жизнь помогала людям, могу – не могу – помогала, по мере возможности. Я плохого не делала. И теперь не буду. Но и хорошего тоже не стану делать.

Любовь Немировская:
Я по натуре человек не мстительный. Я всегда говорила, что нельзя на зло отвечать злом. Я всегда была против жестокости. Даже сейчас, когда у меня случилось такое горе с ребенком, я не могу ожесточиться. Но и простить не могу. Пусть каждая их мать поставит себя на наше место. Чтобы они поняли, какое это горе – потеря ребенка, умершего такой страшной смертью.

Катя Пелина:
Я раньше вообще не могла уснуть: лишь только закрывала глаза, мне в голову сразу лезли мысли, как отомстить арабам. Я целые планы составляла, и меня это ужасно пугало. Я видела картину: я приезжаю в Палестину с бомбой, выхожу из машины и все кидаются ко мне, потому что сразу видно, что я еврейка. И в этот момент я взрываюсь. Я прямо видела, как меня разрывает на части. Меня эти мысли пугали не на шутку, и я постаралась от них избавиться.
А иногда мне хочется их долго-долго бить, и чтобы их потом лечили, чтобы они прошли через все боли и муки, которые прошли мы. А иногда у меня возникает такая мысль, что не мне решать, что есть все-таки Бог, и Он их сам накажет.

«Их общество поощряет зверство»
Палестинский террор

"Сообщение о террористическом акте на набережной Тель-Авива, совершенное 1 июня и унесшем жизни девятнадцати израильтян, в ПА восприняли как долгожданную радостную весть.
Третьи сутки палестинское телевидение демонстрирует всему миру возглавляемые террористами в масках народные шествия в Газе, Рамалле, Шхеме. Участники демонстраций сжигают картонные макеты израильских автобусов с грубо намалеванными лицами взрослых и детей на бортах, бросают в костры флаги Израиля и США, палят в воздух из «калашниковых» и грозят сионистам «катюшами». Радио «Коль Фаластын» крутит бравурные марши вперемежку с антиизраильскими лозунгами.
Один из лидеров ХАМАСа Абдель Асиз Рантиси в интервью палестинскому радио заявил: «Операции, подобные взрыву в Тель-Аиве, являются неотъемлемым правом народа Палестины, у которого не остается никакой иной возможности, кроме террора против сионистского врага». (Вести, 3.06.01).

«По катарскому спутникову каналу «Аль-Джезира» поступило сообщение о том, что ответственность за теракт в дискотеке «Дольфи» взяла на себя террористическая группировка «Палестинская Хизбалла», осуществившая теракт в качестве «логического завершения курса военной подготовки» боевиков. Сразу же после теракта ответственность за него приняла на себя и экстремистская группировка «Исламский джихад», но позднее представители этой организации отказались от своего заявления. Руководство ХАМАСа также опубликовало заявление, в котором сказано, что Государство Израиль должно исчезнуть с карты мира, а его жителям придется «вернуться в страны исхода или погибнуть».
2 июня около 13 часов в министерство абсорбции по специально созданной после теракта «горячей линии» позвонил неизвестный, который заявил: «У вас еще будет много работы», после чего выругался по-арабски.
Председатель Палестинского законодательного совета Абу-Ала заявил, что любой удар по палестинцам приведет к «полномасштабному взрыву на Ближнем Востоке». Террориста-самоубийцу Абу-Ала охарактеризовал как «простого палестинца, который девять месяцев терпел все издевательства израильтян и не выдержал». ("Вести" 3.06.01)

Ольга Тагильцева:
Да, я слежу иногда за новостями, хотя мне очень тяжело это слушать и видеть. Я видела по телевизору, как все палестинцы поздравляли того отца, чей сын совершил теракт в Дольфи. Я считаю, что это ненормально.
Мы не можем родить десять детей, потому что просто не смогли бы поддержать их материально. А что они делают? Откуда они все это получают? Они живут за счет Израиля. Они рожают детей. Не работают, ничего не делают, только рожают. Для них одним ребенком больше, одним меньше… Для них это не проблема.

Рита Абрамова:
Когда я смотрю по телевизору на палестинцев на их митингах, я вижу, что это не борцы за освобождение Палестины, а люди, одурманенные религией. Как можно быть такими фанатиками и верить в такие глупости!

Полина Валис:
Я думаю, что арабы должны благодарить евреев за то, что они сюда приехали. Если бы здесь жили арабы, здесь бы ничего не было. Была бы еще одна примитивная страна – одни камни бы здесь были. Они не любят евреев потому, что евреи преуспевают. Они сами ничего такого не смогли бы сделать.
Все зависит от того, в каком обществе рос человек. Арабское общество поощряет зверство, которое заложено в человеке. Нас воспитывают так, чтобы оно уменьшалось.

Виктор Комоздражников:
Палестинцы радуются терактам потому, что их духовное руководство говорит, что это хорошо. Если бы им говорили обратное – не как сейчас: если вы убьете евреев, то попадете в рай - то они бы думали также. Они просто как стадо баранов: куда поведет их предводитель, туда и они пойдут.

Фаина Налимова:
Они же люди! Почему они занимаются такими делами? Почему они людей убивают? За что? За землю? Разве можно так? Можно мирно договориться, чтобы все это решить!

Наталья Панченко-Санникова:
Я слышала, что в ночь, когда погибли наши дети, палестинцы устроили праздник. Они кричали: смерть Израилю! Они еще пели и танцевали по этому поводу всю ночь. Я знаю, что они приветствуют теракты. Что можно на это сказать? Это такой народ. Мусульмане для нас – это вообще непонятный народ. Хотя, между ними, может быть, и есть хорошие люди. Мне даже приходилось встречаться с такими. Но у них воспитание и политика совершенно отличаются от политики и воспитания нормальных людей.

Виктор Медведенко:
Если с девяти-десяти лет мальчиков учат умирать, если их учат, что они должны посвятить свою жизнь истреблению евреев - ни больше, ни меньше! - это промывание мозгов, конечно, дает результаты. Да, это фанатики в худшем смысле этого слова. Это даже не религиозный фанатизм. Я всегда сравнивал это с фашизмом. Они не только не выражают сожаление, или соболезнование, по поводу того, что убили детей – они этому радуются. Следуя их логике, израильтяне должны на корню вырезать всех арабов. Но что получается: если, не дай Бог, погибнет арабский ребенок, в Израиле на официальном уровне всегда выражают и соболезнование, и сожаление об этом. Никогда я не слышал и не видел, чтобы израильтяне радовались убийству арабов – ни детей, ни взрослых - никого. Такого не было никогда, нет и не будет. В нас не воспитывают ненависть. В них – наоборот.

Катя Пелина:
Я ненавижу арабов. Они - нелюди. Их жалеть даже надо, потому что они безмозглые. Я считаю, что это большое стадо, в котором много паршивых овец. Единственно правильный выход – это война с ними. Потому что воевать рано или поздно придется. А так, методически уничтожая нас террором, им просто не с кем будет воевать. Нужно наконец остановить эти взрывы. Ведь раньше арабы как-то нас боялись. Нужно что-то делать, чтобы они боялись нас взрывать. Я хочу служить в армии и только в боевых частях. Не сидеть в кабинете с компьютером и бумажками, а идти и убивать тех, кто приносит нам смерть.

Бронислава Осадчая:
Я не представляю себе, как с этим можно бороться. Всех не перестреляешь, не убьешь. Останутся один-два, которые будут носить в своей душе ненависть к евреем, и когда-нибудь они все равно ответят. Поэтому я не вижу выхода из этого положения.

"Я очень боюсь за Израиль"
Будущее страны 

Виктор Медведенко:
Жить рядом с палестинцами невозможно. Они не могут принять, как это так: тысячи лет здесь была пустыня, а за какие-то пятьдесят лет люди создали здесь цветущую страну, уровень жизни в которой на порядок выше, чем в соседних странах: в Ливане, в Сирии, в Иордании и в Египте.
У них издавна существовали тоталитарные режимы. Они и сейчас существуют. Чтобы держать свой народ в повиновении, надо создать образ врага, иначе начинается недовольство в своих странах. Враг есть: зеленый, цветущий Израиль. А в Израиле живут евреи. Это нельзя терпеть. Иначе палестинскому руководству будет трудно справляться со своим народом. Это – основная причина, по которой они ненавидят нас.
Я уверен в том, что существование Палестинской Автономии, как таковой,  к миру не приведет. Люди, которых воспитывают в постоянной ненависти к евреям, не могут ни жить, ни думать, ни поступать иначе. Но прежде всего надо понять, что нас самих разделяет? Социальное, религиозное неравенство – прежде всего. Надо забыть об этих различиях. Никогда не говорить: вот вы русские, вы бухарские, вы ашкеназы, вы сефарды. Надо постоянно воспитывать детей – в духе единства. Неважно, кто ты, сколько ты зарабатываешь, откуда ты приехал, какой ты веры … Надо забыть о наших внутренних противоречиях и объединиться, иначе  мы не выживем. Иначе мы проиграем. Да и для израильских политиков в этом должна быть главная задача - не делить кабинеты и портфели, а объединяться.

Любовь Немировская:
Мне бы хотелось, чтобы человек воспринимал боль чужого, как свою собственную. Очень хочется надеяться, что в Израиле будет мир. Чтобы люди больше не боялись за своих детей. Я не хочу думать о плохом. Я хочу верить, что Израиль ждет мирное будущее.

Наталья Панченко-Санникова:
Мне бы, конечно, очень хотелось бы, чтобы Израиль выстоял. Мне нравится эта страна. Люди нравятся. Потому что, если бы не нравилось, мы бы не жили здесь так долго. Мы ведь могли поехать и в другую страну. А мой муж уже шесть лет тут сидит. Мне кажется, у Израиля хорошее будущее, но надо быть немного пожестче политикам и правительству. Сколько Израиль может это все терпеть? Если они не успокоят Палестину, то будет война.

Полина Валис:
Пять лет назад, при Рабине, была наивная надежда, что будет мир, и что будет все хорошо, и мы будем вместе в одной стране. Но сейчас мы видим, что это невозможно. Теракт в Дельфинариуме показал, что арабы, которые живут в Израиле, нас тоже предают.  Потому что я уверена, что этого палестинца кто-то на это место навел и рассказал, что там собирается молодежь, и он не просто так туда пришел. Это все это было спланировано. Я думаю, что навели на эту дискотеку арабы, которые живут в Яффо и в Иерусалиме. Простить их нельзя, это как простить нацистов.
У меня самой есть знакомая арабка. Но она христианка. Она не одобряет теракты. Арабы – граждане Израиля – считают, что Израиль очень плохо к ним относится, они не хотят, чтобы здесь было израильское государство.
Думаю, что у него будущего нет, и здесь будут жить арабы. Потому что у половины  израильтян двойное гражданство, и как только начнется война, все сразу отсюда уедут. Я думаю, что большинство людей захотят жить в такой стране, где они могут спокойно куда-то пойти или поехать на экскурсию, или просто, без боязни отправлять своих детей в школу на автобусе.

Виктор Комоздражников:
Все будет продолжаться так же, как и было раньше. Так было пятьдесят лет назад, так будет и впредь. Это невозможно остановить. Зла слишком много. Этому конца не будет.
Если бы я командовал израильской армией, я бы не выдержал, я бы стер с лица земли Палестинскую Автономию. Нечего делать – за четыре минуты – стереть их. Только жалко невинных людей - обычных, мирных жителей, которые ни к чему не причастны - к Хизбалле и прочим убийцам. Жить рядом с ними невозможно никак. Я недавно читал газету, и там один министр предложил: собрать вместе израильских арабов, которые поддерживают палестинцев, и выгнать их в Палестинскую Автономию. А тех евреев, которые живут на палестинской территории, в поселениях, переселить сюда. А те арабы, которые не захотят переезжать в Палестину – чтобы дали присягу Израилю, что они готовы служить ему, что они будут выполнять все  законы, что-то в этом роде. Что они не изменят Родине. Я думаю, что это – правильное решение. Лучше, чем постоянные перестрелки, которые ничего хорошего все равно не дают.

Светлана Губницкая:
С Израилем все будет хорошо. Нужно просто любить друг друга и свято относиться к своей стране.
Когда будут четко определены границы, тогда станет возможным сосуществование с палестинцами. Я приехала сюда. Меня пригласило государство – и я плачу сумасшедшие налоги, я работаю в поте лица. А арабы – они не вкладывают себя в эту землю, они здесь растут, наглеют, а наглость порождает чувство безнаказанности. И все это заложено с детства.

Ирина Скляник:
Мне страшно за будущее Израиля. Страшно за детей. Эти арабы плодятся, как кролики. А у нас такая крохотная страна… До того, как все это случилось, я все-таки верила или хотела верить, что здесь будет мир. А сейчас мне кажется, что будет война.

Марк Рудин:
По тому состоянию, которое есть сейчас – я не вижу будущего у этой страны. Потому что сами мы слишком колеблемся, потому что очень многое отдали в руки власти, которая – ни рыба, ни мясо. Очень больно за это. Когда мы приехали, мы застали еще процветающую страну, в которой мы очень хорошо себя чувствовали. Люди как-то влияли на политику и были теплее.

Лариса Гутман:
Не знаю. Мне кажется, будет катастрофа. Потому что мы не умеем защищать своих солдат, своих детей. Мы просто смотрим, плачем, и больше ничего не делаем. Переживаем очередной теракт и очередные жертвы. Мне кажется, никакого будущего, во всяком случае – хорошего – пока не предвидится. Каждый день теракты и каждый день новые жертвы – уходят из нашей жизни близкие люди – это же катастрофа. Нет уверенности в завтрашнем дне. Ты выходишь из дома и не знаешь, вернешься или нет, доедешь до работы или нет. Разве это жизнь? Это постоянный подсознательный страх. Садишься в автобус – и внутри какой-то страх. Заходишь в магазин – внутри тот же страх. Боишься скопления людей, общественных мест. Будем сидеть дома.
Как в любой семье родители беспокоятся о благополучии детей, так же и политики должны думать о своем народе.
Ну а если эти правители не обеспечивают безопасности своих граждан? Кто их защищает? Они же погибают совсем молодые! Надо принимать какие-то конкретные меры. Так жить нельзя. Я сегодня думала о том, что взрыв следует за взрывом. Если даже нет убитых, а есть только раненые –какая психологическая травма наносится всей нации! Это просто так не проходит, это остается в психике людей, в психике молодых людей. Как можно жить с этим? Это с годами обязательно проявится. Нация будет вырождаться. Нельзя так относиться к своему народу.

Бронислава Осадчая:
Я совершенно не разбираюсь в политике. У меня есть только эмоции. Мне просто обидно, когда о наших делах говорят походя. Как Бовин сказал в гостях у Познера, буквально за два дня до трагедии в Нью-Йорке. Он сидел такой вальяжный и сказал: «Да ну, не будет там никакой войны… Ну повзрывают они еще немного друг друга, постреляют еще немного друг в друга – тем все и кончится».

Аня Синичкина:
Надо просто поднять десять самолетов, и Палестины не будет через пять минут. Вместо того чтобы их отстреливать поодиночке, надо вывести с территорий наши войска, всех арабов собрать в одну кучу и взорвать.
Когда здесь была пустыня, им не нужна была эта земля. А когда Израиль создал здесь развитую страну, они вдруг поняли, что это их земля. Здесь какие-то их мечети стоят, святые места… Хотя я бы на эти их святые места плевала бы и не пожалела их вместе со всеми этими арабами.
Мы ненавидим их за то, что они ненавидят нас. Невозможно жить с ними рядом - из-за веры. Я вообще не знаю, зачем люди придумали веру. Войны постоянно происходят из-за веры и из-за денег.
Нам постоянно твердят, что будет конец света. Все думают, что это что-то упадет сверху, или еще что-то в этом роде… Я придумала другую версию: человечество уничтожит себя само. Перебьют друг друга. Из-за веры. Я не знаю, как смотрит на это Бог, но к этому идет.
Если Израиль будет вот так сидеть и молчать –а  этим хотят доказать, что «мы добрые, а арабы – злые»,  то Израиля через лет пять уже не будет, его сотрут с лица земли. Здесь опять будет пустыня, и будут тишина и спокойствие.
Надо, чтобы правительство заботилось не только о себе, и не только о деньгах. А подумало о людях, которым плохо и больно. Не только о погибших и пострадавших в Дольфи, но и о жертвах терактов в Иерусалиме, в Нетании – везде. Подумать, что можно сделать для этих людей. Потому что погибших не вернуть, и раны наши – душевные и физические  - не вылечить до конца.
Мне больше всего обидно, что это не первый и не последний взрыв. Это были не последние люди, которые погибли. Как Илюшина мама говорит: если наши дети должны были заплатить своей жизнью за мир в стране, то пусть это будут последние жертвы. Я думаю, что еще пару таких взрывов – и русские люди поднимутся и перережут палестинцев в Яффо. Просто из-за страха: если не нападем мы – то нападут на нас.

Надежда Деренштейн:
Это замкнутый круг. И это все тянется и будет продолжаться. Арабы всегда ненавидели нас. Здесь будет война. Я надеюсь, что я ошибаюсь. С ними рядом нельзя жить. Ни в коем случае! Они же психи, они же больные, их так воспитывают. Нормальный человек, здравомыслящий, с нормальной культурой, с хорошим воспитанием просто не сможет рядом с ними жить.
Если Израиль будет продолжать демонстрировать миру, какие мы хорошие, а арабы -такие гады, в итоге ни черта не останется. Еще несколько взрывов – один, второй, третий… Они не объявляют войны, они нас ломают изнутри. Как веник– сразу его не разломаешь. А по одной соломинке можно. Так и они нас  уничтожат, если Израиль будет молчать. Ну, двадцать-тридцать лет – и ничего не останется.

Фаина Дорфман:
Я очень боюсь за Израиль. Мусульмане протягивают свои щупальца везде, эта массовая религия охватила почти весь земной шар. Посмотрите, что они творят в Америке, во Франции, в Англии. И почему-то до сих пор им все сходит с рук. Сами же это вынянчили – и получили. Весь мир горит. И то, что происходит в Израиле – я из этого выхода не вижу. Во всем беспечность.

Рита Абрамова:
Мне кажется, с ними нельзя жить рядом. Вообще, как можно жить рядом с такими необразованными людьми, которые даже не знают букваря, не знают самых простых вещей? Как можно жить рядом с людьми, которые верят всякой религиозной глупости? Это просто примитивное общество. До взрыва я думала, что палестинцы ненавидят евреев потому, что евреи сюда пришли, завоевали эти территории и на них живут. Естественно, что палестинцы хотят эти территории обратно. Но теперь я вижу, что они борются не за землю. Они борются за то, что им сказал Коран. Там, наверное, написано, что неверных надо уничтожать. Их детей учат в школе, что евреи – враги, и их надо убивать. Нас не учат, что арабы – наши враги. Мы это учим из своего опыта.

Игорь Шапортов:
Палестинцы, которые радуются терактам - это не люди, это – звери. Жить надо отдельно от них. Пусть они живут где угодно, только не здесь. Потому что они не могут жить с нормальными людьми. Они так нас ненавидят наверное потому, что евреи смогли создать свое государство. Они смогли его поднять. Евреи здесь на песке вырастили сады, везде, где они живут– там деревья, цветы. А где живут арабы – одни камни. Потому что они лентяи, и ничего не хотят делать. Только плодятся, как крысы. Ненависть их к нам - это элементарная зависть. Евреи работают, и все делают для себя, а эти не хотят работать и живут плохо. Если нужно будет – голову положим. На данный момент – это наша земля, мы здесь живем. И если нам придется защищать эту землю – мы будем ее защищать.

Ольга Тагильцева:
Я понимаю, что палестинцы – они разные. Есть хорошие люди, и есть такие, которые все это совершают. Не знаю. Здесь особенная земля. Может быть, из-за этого они так бьются? Я лично так думаю. После того, как это случилось, я стала очень много читать. Я сейчас учу иврит в ульпане «Акива», и у нас там много лекций на эту тему, и о палестинцах, и обо всем… Я слушаю все это… и мне кажется, что это потому, что здесь такая земля. Или они хотят прийти на все готовое.

Любовь Немировская:
Можно ли жить рядом с палестинцами - это сложный политический вопрос. Я приехала из страны, где жило очень много наций, и там не было такого страха за завтрашний день, как здесь.

"Ее нет, а мне приходится жить..."
Жизнь по ту сторону

Ольга Тагильцева:
Я приехала ради Машутки. Чтобы у нее будущее было. А теперь…  После теракта в Дельфинариуме жизнь потеряла для меня всякое значение, она – как огромное шоссе с надписью «дорога в никуда». Я не знаю, как жить дальше без Маши. Я до сих пор не могу смириться, что Машутки нет. Мы порой с Сашей вечером сидим, и я говорю ему: знаешь, Саша, у меня такое чувство, что Машутка просто вышла и сейчас вернется.
Теперь я живу своим миром, своей семьей… и думаю о Машутке. Мы хотели с ней взять карту, ткнуть пальцем, и куда бы попали – туда бы и поехали, если бы, конечно, денежная возможность у нас была…
Я жалею, что у меня нет еще детей. Когда это случилось, я ждала ребенка, я была на первых неделях беременности. Но после трагедии тело не справилось со всеми переживаниями. И сейчас я даже не знаю, как можно думать о ребенке. Растить малыша, и каждый раз, смотря на него, видеть лицо Маши? Как я смогу воспитать его, как я смогу позволить ему выходить куда-то гулять? Но я надеюсь, что у меня еще будут дети, иначе моя жизнь закончится.
Я не знаю, как я буду жить. Сейчас я в таком положении, что меня как бы берут за руку и ведут. Я не осмысливаю, что со мной происходит. Несколько недель назад мы с друзьями сидели в кафе, и возле меня лопнул шарик. Я подскочила, как сумасшедшая, у меня была истерика. Я не хотела идти к психологу, думала, справлюсь сама, я всегда считала себя сильной женщиной. Но, видимо, придется. Мне трудно гулять по улице – в каждой девочке я вижу свою Машу. С этим самой справиться невозможно.
Я не знаю, что будет завтра. Я живу только сегодняшним днем. Если раньше мне звонили друзья и спрашивали: Оля, что ты будешь делать в конце недели? - я всегда могла им ответить.  Сейчас – нет.
Я всегда была сильной женщиной, я всегда сама принимала решения. Я никогда не выходила на улицу без помады на губах. Для Маши мама всегда должна была быть ухоженной, красивой, хорошо одетой. После того, как я осталась без Маши, я почувствовала себя старой, уставшей, разбитой. Но как-то сказала себе: Оля, возьми себя в руки. Пошла в магазин и купила красивую, модную одежду. Маша была бы поражена тем, как я выгляжу. Может, со временем я и приду в себя.

Анна Казачкова:
Я до сих пор не верю, что ее нет. На всю жизнь потерять этот Божий дар – своего ребенка… Я бы свою жизнь отдала, лишь бы она осталась жива. Но ее нет, а мне приходиться продолжать жить. Я все время нахожусь в горе и в депрессии. Даже Саша, сын, говорит, что без нее пусто дома. У нас две боли – боль оттого, что ее нет с нами, и боль оттого, что ее жизнь оборвалась в шестнадцать лет. Что она так и не выучится на дизайнера, что не отслужит в армии, что не выйдет замуж, что не родит детей. Она все говорила моей маме – своей бабушке – что хочет окончить университет и выйти замуж – по любви и за богатого. Так уж ей хотелось - всего! И любимая книга у нее была  «Все и побыстрее». Она действительно была всесторонне развита, и ей хотелось всего: и учиться в школе верховой езды, и плавать с дельфинами, и продолжать заниматься живописью, и начать изучать музыку. Она с девочкой из класса начала заниматься таэквондо, и у нее хорошо получалось. Она мечтала принять участие в международных соревнованиях. Она много о чем мечтала, много чего хотела, и она действительно стала раскрываться, повзрослела в последнее время. Она любила животных, у нее была кошка и собачка, а на прошлый день рождения она меня просила подарить ей змею. Последнее время она завела попугаев, и, уж не знаю каким образом, один попугай после ее похорон улетел через закрытое окно.   
Я хожу к врачу, и он прописывает мне таблетки, которые как-то помогают держаться, но все равно, я плачу каждый день. Но когда я встречаюсь с людьми, которые искренне верят, что ее душа жива, и напоминают мне об этом, о духовном, я тоже об этом вспоминаю, и зажигаю свечку, чтобы она видела, что о ней всегда помнят. А недавно мой друг принес электрическую свечку, и теперь она у нас в доме горит постоянно.
Я знаю, что надо жить, слава Богу, есть еще ребенок, и я должна заботиться о нем. Я стараюсь все делать для него. Мы сейчас живем на пожертвования, и я заказала для него мебель, вожу его в каньон, даю деньги на какие-то покупки.
Я хожу на все мероприятия, где говорится о детях из Дельфинариума. Я принимаю участие в митингах, на выставках, на концертах – я везде была.
Мы, группа родителей, через адвокатов готовимся подать в суд на Палестинскую Автономию за убийство наших детей. Я не думаю сейчас о деньгах. Я просто чувствую потребность встать грудью за Аню. Я должна сделать для нее все, что только в человеческих силах. Наш адвокат хочет потребовать ущерб за то, какими могли бы стать наши дети, чего могли бы достичь. Допустим, Анечка могла бы стать дизайнером, Ирочка Непомнящая – музыкантом, Марьяна Медведенко – компьютерным графиком… Сколько они смогли бы сделать, если бы их жизни не прервались так трагически и так до срока!
Я очень хотела продолжить работать врачом и даже уже успела поработать в больнице Ихилов, но тут произошла эта трагедия, и я не в силах пока что думать о работе. Хотя в больнице Асаф а-Рофе меня согласны взять на испытательный срок. Но у меня ухудшилась память, я стала быстро уставать, стала рассеянной… Я боюсь работать врачом. Врач должен быть активным. Я ведь хирург, работала в приемном покое, принимала больных после травм и аварий. Моя работа будет мне напоминать, что Аня до приемного покоя не доехала. Трудно объяснить это состояние. Я не хочу в это верить, и в то же время я знаю, что ее больше нет. У меня все время перед глазами – Дельфинарий, взрыв, как они падали, и ее личико – такое, каким я его видела в Абу-Кабире...
Когда Саши дома нет, я тоже стараюсь не быть дома одна, и придумываю себе занятия. А когда нечем заняться, я ухожу из дома, чтобы не быть там одной. Уже после ее смерти я поехала с другими пострадавшими во взрыве в Эйлат, куда так хотела поехать Анюта. Теперь я была там за нее, и привезла ей оттуда дельфинов, которых она так любила…

Максим Мальченко:
Родители сказали: все, выздоравливаешь – собираемся, уезжаем. Я им сразу сказал: я отсюда никуда не уеду!
На дискотеки не хожу, потому что мне физическое состояние не позволяет. Как я могу танцевать, если я нормально еще ходить не могу? Нельзя сказать, чтобы страха не было совсем, но я сейчас действительно больше к людям присматриваться, более осмотрительным стал.
Нарушилось очень много планов. Хотел заработать денег, пойти учиться. Теперь я не знаю, смогу ли это сделать, потому что так, как я работал, я уже работать не смогу. Я хотел содержать себя, чтобы не зависеть от родителей, чтобы не висеть у них на шее. Меня всегда угнетала мысль, что я прошу у них деньги.
Я уверен, что дискотеки «Дольфи» - той, которая была – там не будет. Я говорил с хозяином этой дискотеки, с Кириллом, и он сказал –– никогда в жизни! Если мы еще что-то и откроем, так это будет в другом месте, с другим названием, и не раньше, чем через год.
Мы здесь вообще туристы. Пока. После того, что случилось, я подал прошение в Министерство внутренних дел о том, чтобы здесь остаться. Моя просьба рассматривается.

Надежда Мальченко:
В первые дни, у нас была только одна мысль – побыстрее его на ноги поставить, чтобы он вышел из этого состояния. Чувство страха было велико. Я ему говорю: Максим! Вот мы заработаем деньги и уедем. А он – свое: это моя страна. Откуда в нем столько уверенности? Он вообще такой мальчик: я хочу – значит, я получу!
А сейчас все как-то успокоилось. И, наверное, человеку естественно ко всему привыкать. И на войне жизнь продолжается.
Конечно, чего-то боишься, все время оглядываешься в людных местах, как-то к людям приглядываешься. Но жить можно.

Соня Шистик:
Не могу никак смириться, что Жени больше нет. Мне кажется, что я позвоню ей – и она ко мне придет. Мне кажется, что она тоже в больнице, в отделении реабилитации, и не уходит оттуда, потому что у них в квартире на инвалидной коляске не развернешься. Мне кажется, что я ей позвоню, она скажет: я не могу домой поехать, и тогда я ей скажу: пойдем ко мне, и мы вместе поедем ко мне.
Я не знаю, пойду ли я вообще когда-нибудь на дискотеку. Даже просто так ночью на улицу выйти – мне страшно. В Дольфи я не пойду, не хочу. Вообще я не понимаю, почему там открывают новую дискотеку? Там не должны дискотеку открывать.
Я стала зависимой от всех. Я не могу сама ничего сделать почти что.
И это – хуже всего. Это мне очень мешает. Потому что кто-то все время должен быть со мной: родители, медсестры…

Виктор Комоздражников:
Я, конечно, слышал о том, что в Дольфи снова будет дискотека, но это все – чушь. Сам хозяин этой дискотеки не хочет открывать Дельфинариум, как был раньше… Я бы порог не переступил этого заведения. Что если там опять народ соберется – и вдруг опять объявится террорист?
Я боюсь ездить в автобусах. Я в автобусе с того самого дня ни разу не ездил. Вдруг там будет араб-самоубийца, и он взорвет автобус, и я взорвусь вместе с ним?

Татьяна Кремень, мать Диаза Нурманова:
Он все равно живет рядом со мной. Он жил здесь, он ходил по этой земле, и куда бы я ни шла, я ощущаю его присутствие. Я хочу верить в это. Знать, что Диаз где-то рядом и все наблюдает. Я смотрю на фотографии Диаза – он мне улыбается, будто живой.

Даниэль Шахмуров:
Раньше я о чем-то мечтал, а теперь – забыл.

Бэлла, сестра Даниэля:
До сих пор он находится под наблюдением психолога. До сих пор его мучают кошмары. У него бывают провалы в памяти, он очень ослабел, он как бы засыпает на месте. Ночами он один не спит – боится. Если мама спит в другой комнате, то он до пяти утра играет в плэйстэйшен, а потом идет и будит маму, чтобы она пошла спать в его комнату. Последняя его мечта была – стать ди-джеем. Он очень любит музыку и любит танцевать.

Фрида, мама Даниэля:
Я получила своего сына живым – это просто счастье! Бог мне его подарил!

Саша Казачков, брат Ани, 12 лет:
Сестра моя родная, любимая моя!
Тебя любить я буду
Всегда, всегда, всегда!
И нет, я не забуду
Тебя я никогда!
Все время знать мне больно,
Что ты уж не со мной,
Хочу, чтоб ты смеялась,
Жила и улыбалась,
И счастлива была.
Но нет, ты не со мною,
Любимая моя…

Бронислава Осадчая:
Я живу. Работаю. И думаю о Ире.
Мне предложили квартиру в Бат-Яме, но там нельзя держать животных. Не разрешают. Я – одинокий человек. Эта собака – хоть кто-то дышит в доме, когда я остаюсь ночью одна. Но мне помогают купить квартиру, и я сейчас занимаюсь ее поисками.
Ира была очень хорошей девочкой. Она любила маму и не стеснялась это показывать. И потом, Ирочка была очень красивая. Какая-то она была не совсем обычная, особая. Она солнечная была, и к ней очень тянулись все.

Раиса Непомнящая:
Я не могу примириться с тем, что ее нет. Я так хочу ее обнять, поцеловать… Я еще не полностью отдала ей материнскую любовь… Я бы все отдала, чтобы она была здесь, с нами… Она не должна была уходить так рано. Она должна была расти, взрослеть, а так она останется вечно молодой. Хоть бы она мне приснилась, чтобы я увидела ее лицо.
Я не люблю просыпаться рано утром, потому что знаю, что в это время она должна была вставать, собираться в школу, завтракать. И вот это чувство, что ее нет, меня убивает. Я уж не рада, что наступило утро, светит солнце и поют птицы.
Ириша мечтала, когда получит образование, поехать в Англию, потому что хотела в совершенстве знать английский язык. Она мне говорила, что есть такие программы, где дети живут в семьях и учатся в летних школах. Она хотела учиться в Тель-авивском университете. Хотела пойти в армию. Она писала в своем дневнике: «у меня есть одно заветное желание: я так хочу, чтобы во всем мире был мир, счастье и любовь, чтобы все были здоровы, чтобы мир процветал, чтобы все друг друга любили».
А сейчас… Жизнь как будто остановилась. Мы продолжаем жить в той же квартире, я так же каждое утро захожу в ее комнату, смотрю на ее увеличенный портрет, и говорю: доброе утро, доча! Она как будто мне улыбается с портрета.
Ее комната остается совершенно такой же, какой была при ней. Все так же лежат ее книжки в шкафу, ее игрушки, которые она так любила. Вот только увеличилось количество ее фотографий. И все время горит свеча.
Когда мне очень плохо, я открываю шкаф с ее вещами. Я беру ее одежду, и вдыхаю запах ее тела. И, конечно, плачу. Очень тяжело отцу, который ее так любил, он постоянно плачет. Он правильно говорит, что моет пол в ее комнате слезами.
Мы продолжаем жить, ходить на работу. Общаемся с родственниками и друзьями. Ходим на благотворительные концерты. Общение с другими родственниками погибших детей нам очень дорого, потому что мы понимаем друг друга, как никто.
По натуре я сильный человек, но это горе меня подкосило.
Для нас очень тяжела пятница. Мы каждое первое число обязательно ходим к памятнику возле Дольфи, и обязательно – на кладбище.
Там, на кладбище, когда я вижу ее умиротворенное лицо, мне становится легче, после общения с ней.
Ну что же, мы продолжаем жить. И помнить о ней. Она всегда в наших сердцах и в нашей памяти. До тех пор, пока стучат наши сердца, и не закроются наши глаза, мы будем ходить на ее могилу и к Дельфинариуму.
И еще мы хотим, чтобы люди не забыли о ней, о детях, погибших в этом теракте, даже когда нас не будет.
     
Ирина Блюм:
Почти четыре года мы были женаты. Мы познакомились через друзей. Я училась в институте, Ян работал. Мы хорошо жили, весело, у нас было много друзей. Ян очень хотел сюда приехать, прочно стать на ноги, чтобы ни от кого не зависеть. Он хотел обеспечить нас. Он говорил мне: «Я тебя привез в незнакомую страну, я должен позаботиться о тебе и о ребенке. Все у нас будет хорошо».
Я не думаю, что жизнь кончилась, потому что у меня остался ребенок. Мне надо жить ради него. Дочка постоянно спрашивает про папу. Она сейчас очень изменилась. Раньше была спокойная, я ее со всеми оставляла. А после смерти Яна, будто его энергия перешла к ней. Она стала буйная, даже детей обижала в садике, но воспитатели ее не трогали. Она очень тяжело это перенесла, потому что они очень любили друг друга. Ян жил своей дочкой. Первое время она кричала, сейчас немного успокоилась, но часто его вспоминает. Боль все равно не исчезнет. Уже ничего не вернешь, надо учиться жить дальше, ради детей, родных.
После того, что случилось, мы получили квартиру в Ришоне, куда и переехали с мамой и с дочкой. Сейчас я буду продолжать учебу, я еще не закончила курсы иврита. Потом, может быть, возьму компьютерные курсы.
Сначала я жалела, что мы сюда приехали. А потом я посчитала так: раз Ян так хотел, раз он привез нас сюда, значит, это наша страна. Я его здесь похоронила. И мы с ребенком тоже останемся здесь.

Катя Пелина:
Большую часть времени я провожу в реабилитационном центре: там мне растягивают мышцы, там я заново учусь ходить. Ноги очень сильно болят. Ко мне можно прикасаться только влажными руками или руками, смазанными кремом. Любое сухое прикосновение к любой части тела вызывает в ногах боль. Как электрический ток – будто меня к розетке подключили.

Галина, мама:
Врачи мне говорят: «Ничего страшного. Это все со временем посветлеет и зарастет». Но я думаю, что мы обязательно обратимся к хирургу-пластику. Это невозможно - оставить все в том виде, как сейчас. Ей же всего шестнадцать лет! Но нужно еще немножко подождать, пока восстановятся нервы на обеих ногах.

Фаина Дорфман:
Моя жизнь все еще наполнена ею. Я разбираю ее фотографии, вещи. Я не смирилась с ее смертью: я понимаю, что она умерла, но не могу этого принять. У меня это не укладывается в голове. Мне страшно, что будет через пять, десять лет. Я ее родила, когда мне было за тридцать.
Я не знаю, живу я или качусь по инерции. Я от кого-то услышала фразу: «Мы теперь смотрим на мир глазами наших детей». Но это не утешение. Это самообман. 

Лилия Жуковская:
Сейчас я живу заботами о памяти Марины. Собираю все статьи, кассеты, все, что касается ее памяти. А для себя смысла жизни нету, он потерян вместе с ней. Первое время я говорила, что не хочу жить. Но жизнь продолжается, и сын говорит: у тебя же есть я! Но сын – это сын, а дочь – это дочь. Все планы, что я строила, все, о чем мечтала, думала – все было связано с ней. Она намного младше сына. А теперь… Я живу только сегодняшним днем, и не знаю, что будет завтра.

Любовь Немировская:
Говорят, время проходит – человеку становится легче. Ничего подобного. Это рана, которая не исчезнет никогда – Раечка была моим единственным ребенком, смыслом моей жизни.
Для нас с Раечкой Израиль не был трамплином, как для некоторых людей. Мы с ней ехали сюда на постоянное место жительства. Она быстро выучила иврит, помогала подружкам, мечтала о своем блестящем будущем… Она собиралась стать экскурсоводом.
Я Раечку с двух лет воспитывала одна, она все время была со мной. Она была домашней девочкой, редко куда-то выходила. Когда мы приехали в Израиль, ей было всего восемь лет. Она росла очень скромной и тихой, что необычно для такой страны, как Израиль. И даже люди мне говорили, что надо бы ей быть посмелее. И я никогда не думала, что Раечка погибнет такой страшной смертью, от руки террориста, в возрасте всего пятнадцати лет…
Я переехала на новую квартиру, но это мало  помогает. Дети дают человеку силу и смысл жизни. Дом без детей – он пустой. Я даже специально купила кукол – Раечка их очень любила. А успокаиваю себя тем, что вяжу им чепчики, платьица… Я постоянно чувствую рядом с собой ее присутствие. И это дает мне силы жить дальше.
Моя мечта – родить еще одного ребенка. Конечно, мне уже тридцать девять, но я не представляю себе жизни без детей. Надо отдать должное Израилю – здесь все для них.

Евгения Джанашвили:
Я не нахожу никаких сил для жизни. Никуда не хожу. Я выхожу из дома, если только мне нужно куда-то по делам, а так – никуда не хочу. Мне кажется, как будто это не я, как будто это все – не со мной, как будто мое тело существует отдельно от меня. У меня такое ощущение, как будто я витаю где-то. Летаю… Я не знаю. Да, у меня есть старший сын. Его я, конечно, тоже очень люблю. Это старший сын, первый, и я очень много жизни на него положила - сил, энергии. Но младший – это другое.
Я никогда не смирюсь с этим горем. Рому никто не заменит. Я гордилась им. Он был способный мальчик. Его очень любили, и на работе, и в школе. У моего сына было очень много планов. Он хотел работать, хотел зарабатывать деньги, хотел купить машину… Он работал в зубоврачебной лаборатории. Его там хотели оставить. Первого декабря у Ромы день рождения. В тот злополучный день ему исполнилось ровно двадцать лет и шесть месяцев. После окончания колледжа он должен был пойти в армию. Когда он туда ездил, я постоянно боялась. Я ему говорила: ты через Яффо проезжаешь, а там полно арабов. Я всегда из-за этого нервничала, и так рада была - слава Богу, что он уже кончает эту школу!
Я вообще не представляю, как жить дальше без моего сына. Не знаю, как это все преодолевают другие. Никогда в жизни не думала, что со мной такое произойдет. Я пока не знаю, что будет завтра, не то, что через тысячу лет.

Любовь Лупало:
Сначала мы не думали возвращаться сюда. А потом столкнулись с большими проблемами – жить там очень тяжело. Там все напоминало о сыне. И мы решили вернуться. Думали, вернемся сюда – будет легче, меньше связанных с ним воспоминаний, а оказалось – нет, здесь у нас тоже все связано с ним. Мы до сих пор не можем смириться с тем, что его уже нет, что мы никогда его не обнимем. Он хотел выучиться на адвоката, для этого и зарабатывал деньги.
Теперь у нас только одна надежда: что дочка выйдет замуж и родит нам внуков. Может, они принесут успокоение.

Алла Налимова:
В первые дни после того, как это случилось, у меня было пусто в голове, я ни о чем не могла думать. Через две недели после похорон девочек мне предлагали курсы компьютера. Я согласилась сначала, а за день до начала позвонила и отказалась. Я сказала, что я не смогу, мне ничего в голову не лезет. Я была в тумане, не соображала ничего. Я все ждала – вот сейчас они войдут … Они ведь, бывало, уезжали на экскурсии, в лагерь от школы, ночевали у подружек, их по два-три дня не бывало дома. Мы первое время не чувствовали, что они погибли. Думали – сейчас они придут, с рюкзаками, веселые, уставшие, попросят у бабушки кушать, и все будет нормально...
Мне до сих пор к этому не привыкнуть. Но жизнь все-таки продолжается.
Я учу язык, компьютер, скоро пойду учиться на права – хочу купить машину, чтобы легче было ездить на кладбище к девочкам... На работе обещали дать ссуду на это.

Аня Синичкина:
После похорон Илюши я первые две с половиной недели ничего не ела. Я похудела на десять килограммов. Я только пила воду и курила. Ко мне постоянно приходили друзья. Когда я немножко смогла ходить, меня стали иногда забирать на машине… На полтора месяца я вообще пропала из дома. Мама меня потеряла. Она постоянно мне звонила. Я говорила: мама, я сегодня приду - и оставалась  ночевать у друзей. Потом Кирилл мне сказал: Аня, друзья – это друзья, а мама – это мама. Ей так же тяжело, как и тебе. Тогда я вернулась домой. С мамой мы иногда ругаемся, доходит иногда до слез. Но маму можно понять. Она тоже переживает. Она тоже очень любила Илюшу.
Теперь жизнь продолжается. Казалось бы, внешне все вернулось на круги своя. Но внутренне… Мне плохо без Илюши. У меня новые друзья – те, кто пережили взрыв. Мне легче с ними общаться, легче и смеяться, и плакать. Время от времени нам устраивают экскурсии, мы ездим вместе…
Я навещаю Илюшину маму. Поговорить с ней, побыть у него дома, в его комнате, потрогать вещи, которые он любил – как будто пообщаться с ним.
Илюша – для меня был всем. Он был не только моим парнем, не только любимым человеком, он был  моим лучшим другом. Мы рассказывали друг другу абсолютно все. Да, мы иногда ругались, но всегда мирились.
Я помню, как мы познакомились. Это случилось через две недели после того, как я приехала. Я вышла на улицу, мне было так плохо! Я сидела и плакала. Тут ко мне подбежал Рома. Рома был очень веселым. За полтора года я ни разу не видела Рому без улыбки, не видела его серьезным. Он, по-моему, даже улыбаться не умел – всегда смеялся. Рома ко мне подошел, потому что, я уже говорила, он был любитель девушек. И давай со мной смеяться. И я присоединилась к их компании. Илюша проводил меня до дома.
Потом я перелистывала свою записную книжку, вижу – у меня три номера Ильи. Я даже не знаю, какой из них кому принадлежит. Позвонила – и попала как раз к «тому» Илье. Я говорю: ты меня узнал? Он говорит: кто это? Я говорю: Аня. Минутное молчания. Просто он не ожидал, что я позвоню. И с этого дня мы были вместе полтора года. И ссорились, и мирились… В семейных отношениях без ссор не бывает. Мы планировали пожениться, снимать квартиру. Я поняла для себя, что это именно тот человек, который мне нужен. Так же, как он понял это для себя.
Я доверяла ему во всем. И знала точно, что он меня никогда не предаст.
Я всегда хотела стать ветеринаром. Я так люблю кошек и собак – просто ужасно! Но когда приехала сюда, я уже захотела стать или дизайнером, или компьютерным графиком. А учусь на бухгалтера…

Виктор Медведенко:
Марьяна была любимой дочкой. Я знаю, что не должен был так ее выделять, и жена меня за это ругала, но ничего не мог с собой поделать. Она самая упорная была, самая целеустремленная. Она умела ставить себе цели и добиваться своего. Очень хотела учиться, получить специальность. У младших такого нет. В последнее время она как-то очень сблизилась с Соней, брала ее с собой гулять, они много разговаривали. Думаю, что если бы не то, что случилось, она бы повлияла на Соню, заставила бы ее хотеть учиться.
Что будет дальше, мы не загадываем. Планов сейчас – никаких. Долгосрочных прогнозов я не делаю, просто боюсь сглазить. То, что сейчас происходит в Израиле, внушает мало надежд на хорошее. Надо воспитывать детей. Нам самим с женой для себя не надо ничего. Получать от жизни удовольствие – я просто не могу сейчас. Не могу ничему радоваться. Ощущение такое, что внутри все выгорело. Там пусто.
Дети есть. Но радости в жизни – нет.

Шарон Чернин:
Марьяну и Аню я знал очень хорошо, они были хорошие подружки и постоянно крутились вместе. Я часто сидел на уроках с Марьяной, мы с ней разговаривали обо всем. Часто - о психологии и о жизни. С Марьянкой я часто гулял. Мы встречались около месяца. Я ее любил.
Нам было интересно вместе. Мы вместе бывали на школьных дискотеках. Нам нравилось там танцевать. Она танцевала прекрасно. Медленные танцы – это то, что она любила, и то, что я любил. И, когда я танцевал с нею, это просто кружило голову, особенно, когда я смотрел в ее глаза.
Я только однажды ее поцеловал. Она почему-то боялась этого. Вот только когда танцевали в последний раз, мы поцеловались. Она сама потянулась… И это было у нас единственный и последний раз.
Двадцать девятого мая я видел ее в последний раз живой. В этот день она куда-то спешила, и мы с ней даже не успели поболтать. Я не знал, что она пошла на эту дискотеку. Она не любит такие места. Она никуда не ходила, постоянно сидела дома - училась, училась, училась.
В ту ночь мне позвонила знакомая и сказала, что погибли Анна Казачкова и Марианна Медведенко. Когда я это услышал – я просто упал. У меня был шок. Я не мог встать. Я не мог себе представить, что я ее - их - больше никогда не увижу.
Я не находил в ней ни одной плохой черточки. Когда любишь человека, любишь его за то, какой он есть. Я любил Марьяну именно такой, какой она была.

Наталья Панченко-Санникова:
Работать я пока не могу. У меня вдруг сразу все болезни обнаружились. И нерв зажался, и диски повыскакивали… Как мне объяснили, это все произошло на нервной почве.
Привыкнуть к тому, что его нет, я не могу. От одной мысли у меня начинают трястись руки-ноги, голова не соображает. Это был мой самый лучший друг, с самого его рождения. И вообще – самый близкий человек.
Сергею было четыре годика, когда мой первый муж погиб. Я потом семь лет замуж не выходила, одна была с ним. Ничем это не возместить. Ничем и никогда. Остается только смотреть на его фотографии, слушать его голос на автоответчике… Его мобильный телефон мне отдали в больнице. Я им и пользуюсь. У него написано на автоответчике: "Меня нет нигде, позвоните позже. Вы попали к Сергею".
В его телефоне, если я звоню, у него высвечивается картинка - два переплетенных сердца. Это мое сердце и его сердце. Я и памятник ему сделала в виде сердца.
В отличие от меня, они с мужем хотели остаться здесь, но такой возможности не было. Кто нас здесь оставит? На каком основании? Сергей говорил: я бы пошел или в армию, или в полицию, чтобы служить на благо Израиля.
Хотя он и Украину не забывал. Он говорил: я буду и там, и там...
И если у меня родится еще один ребенок, я не назову его Сергеем. У меня Сергей должен быть один. Он останется примером для моего будущего ребенка. Если у меня родится еще один ребенок, я всегда буду с ним говорить о его старшем брате. Я не слишком суеверна, но даже ради сохранения имени своего сына – я должна знать, что у меня - один Сергей.
Но я не уверена, что у меня будет еще ребенок. И очень страшно жить просто для себя. Понимать, что ты по-настоящему  уже никому не нужен, никто не назовет тебя мамой.
Меня спасла одна книга «Беседы с прорицательницей Вангой».
И я ее раза три перечитала, там даже страницы начали выпадать. Я поняла, что есть другой мир, другая жизнь. Что возможно общение с усопшими. Именно в это я и верю, именно этим я и живу.
Я так и не примирилась с его смертью. Для меня это невозможно. Как бы я ни прощала в душе всех и все, но примириться с тем, что его нет – это смертный грех. Скорее я это приму, как долгое ожидание. И буду надеяться на встречу в будущем. Как будто он уехал.

Игорь Шапортов:
Мы приехали сюда жить, у нас появился круг друзей. Мы думали отправить ребенка во Францию. То есть хотели жить нормальной жизнью.
А сейчас мы живем в больнице.
В тот день, когда произошел взрыв, на том дне жизнь и застопорилась.
Моя жена гораздо сильнее меня. Были такие моменты, когда уже просто опускались руки. У меня были такие мысли, что уж лучше бы она умерла, чем так мучиться. Потому что она пережила такие вещи, что страшно становится, когда об этом думаешь. Когда ей вливали по три литра физраствора, когда у нее уже вен не было, и ей было больно, но она уже не могла сопротивляться - только плакала. Причем плакала не навзрыд, а просто слезы текли… На это было страшно смотреть.
Сейчас, когда я смотрю на нее и вижу, как ей лучше становится,  я живу надеждой, что все будет хорошо. Хоть какая она ни стала, она наша. И мы будем делать все, чтобы ей стало еще лучше.

Ирина Шапортова:
Она начала говорить некоторые слова. Пытается стоять при нашей поддержке. По выходным мы забираем ее домой, но сколько ей еще предстоит провести в этом реабилитационном центре – я не знаю. Может, год, а может, и полтора. Ей предстоит долгая и упорная реабилитация. Алена перенесла уже три операции глаз, но левый все равно не видит. И врачи пока ничего не обещают.

Люди Кастаньяда:
После того, что случилось, я не могла оставаться в этой квартире. Мы переехали на другую квартиру. Я живу, но… Я до сих пор не верю в то, что случилось. Не верю, что ее нет. Я все жду, когда она вернется. Мне кажется, что она вот-вот придет.

Ирина Шапортова:
Люди Кастаньяда, мама Катрин, все время приходит к нам, навещает Аленку, дарит ей подарки… Недавно принесла наручные часики с изображением двух дельфинов. Говорит: я увидела и не могла не купить… Я чувствую, как ей тяжело видеть Алену, она без конца плачет и вспоминает свою дочку. Но что мы можем сделать? Чем мы можем ей помочь? Мы же не виноваты, что наша дочь выжила, а ее – нет…
Ее маленький сын, ему три с половиной года, он ходит в садик, так кто-то ему сказал, или он сам додумался – что он виноват в том, что сестра погибла. Он говорит, что не хочет жить, что хочет к ней на небо. Это - большая трагедия...

Марина Березовская:
Я надеюсь, что я смогу, мне это необходимо, научиться жить опять. Потому что если это такая жизнь, как сейчас, то…
Даже если возникает какое-то живое чувство –например, когда я слушаю классическую музыку, то я моментально себя одергиваю – как ты можешь радоваться, когда ее нет? Петя кричит по ночам, вскакивает, куда-то бежит…
Я была у психолога. И она мне сказала: «У вас классическая депрессия. Из этого состояния надо выходить, потому что это кончается суицидом. Все полицейские, которые были в оцеплении возле места теракта, они и по сей день получают помощь».

Ирина Скляник:
Я продолжаю жить. Но мне очень плохо. Недавно наши друзья из Америки прислали нам видеокассету, которую они сняли в прошлом году здесь, в Израиле. Там, конечно, есть и Юлечка. Решиться посмотреть эту кассету я не могу. Юлечка все мечтала поехать в Америку, и мы хотели на каникулы туда ее отправить. Не вышло…
Я уволилась с работы. Я одиннадцать лет работала сиделкой в доме престарелых. Но после того, как это случилось, я не смогла продолжать там работать. Я смотрела на стариков, и все время думала – как это несправедливо, что они, такие старые, еще живы, а моя дочь, такая молодая, умерла. Я даже злилась на них, хотя и понимала, что они в этом не виноваты. И я поняла, что надо уходить.
Теперь я решила заняться собой, самообразованием и семьей. Я пошла на курсы вождения – чтобы иметь возможность самой поехать к Дельфинариуму или на кладбище, в любую минуту, когда я почувствую, что мне это необходимо. Я стала учить английский – для себя, надо же чем-то занять мозги. Я хожу к психологу - целенаправленно, чтобы после бесед с ним поехать к Дельфинариуму и постоять на том месте, где они были убиты. Я там прибираю, приношу свежие цветочки, зажигаю свечки, встречаюсь с другими родителями погибших, разговариваю с ними. Раньше я не была с ними знакома, а теперь мы – как одна большая семья, у всех общее горе, и мы понимаем друг друга.
Дома у нас теперь тихо, особенно тоскливо по пятницам и субботам. Никто не ругается из-за вещей, не слышно смеха, и вообще, мы редко куда-то ходим в эти дни.
Светочка – это теперь моя единственная надежда на будущее. Будем ждать внуков от Светочки. Это – единственное, что нам осталось.

Света Скляник:
Мне очень плохо без нее. Мне без нее скучно жить. Теперь мне не хочется носить все эти вещи, из-за которых мы ругались. Если бы я могла что-то у нее попросить, то только одно: чтобы она вернулась. Мне больше ничего не нужно. Но я знаю, что это невозможно.
Как она плакала, когда я ушла в армию и не была дома две недели! Она звонила мне каждый день и плакала в трубку. А теперь сама оставила меня на всю жизнь. Как она могла так сделать!
А иногда я думаю, что хорошо, что она умерла, и не видит, что происходит в этом дурацком мире. Я часто с ней разговариваю. И верю, что она слышит меня. Я люблю маму и папу, но они взрослые, и они не так все понимают, как понимала Юля. Мы делились с ней абсолютно всем. С ней была связана вся моя жизнь, она была не только моей младшей сестрой, она была моей лучшей подружкой.
Помню, как мы сидели на балконе, свесив ноги через прутья вниз, и смотрели на облака – они ведь бывают разных форм, и мы искали, на кого или что эти облака похожи.
В субботу утром мы иногда готовили маме завтрак – варили макароны, или рис… Мама уставшая, хотела хоть в субботу выспаться за всю неделю, но мы приходили к ней – вставай мама, уже завтрак готов! И мама шла, с полузакрытыми глазами, кушать наш завтрак – мы же так старались!
Я хочу стать бухгалтером, а Юля хотела стать детским врачом. Она очень любила маленьких детей, любила возиться с ними, играть, и дети ее любили.
Мы с ней часто мечтали о будущем, и я говорила: ты будешь самой лучшей в мире тетушкой, а она мне говорила: ты будешь самой лучшей в мире тетушкой. Мы мечтали о том, как будем ездить со своими детьми вместе в каньоны, ходить в кафе «Капульски», кататься на машинах…
Когда у меня будет дочка, я обязательно назову ее Яэль, в честь сестры. Не первую – первую нельзя, но вторую. И обязательно буду рассказывать своим детям, какая у них могла бы быть тетушка. Я буду рассказывать своим детям о своей любимой сестре, какой она была. Смеющейся, солнечной и красивой.

Марк Рудин:
Я так и не примирился с ее смертью. Каждое утро встаю и думаю, что это неправда. Я пока не вижу никакого будущего для себя. Я стараюсь внешне себя держать, но внутри, конечно, очень тяжело. Просто пока нет цели – для кого жить. Вообще, я загрузил себя так, чтобы как можно меньше свободного времени оставалось, лишь бы не находиться дома, наедине с самим собой Когда я на работе, не хочу, чтобы все видели и знали, что происходит у меня внутри. Это все выхлестывается только вечером дома. Слабость, слезы – это когда никто не видит.
Я сейчас совсем не боюсь смерти, у меня совсем пропало чувство опасности. Но я слежу за своим здоровьем, потому что не хочу на старости лет остаться инвалидом – вот этого я боюсь. Я хожу в клуб кантри, занимаюсь спортом, медитациями – всем тем, что требует жизнь.
Почти каждый день мне звонят, а по пятницам ко мне по-прежнему приходят подружки Симоны. И я их угощаю ужином, мне доставляет удовольствие для них готовить и их кормить, а потом мы идем – раньше шли - в больницу к Рите. Теперь не ходим, потому что Рита выписалась оттуда.
Недавно у меня был день рождения, они пришли с букетами цветов, с подарками. Было очень приятно. С одной стороны тяжело, а с другой - я смотрю на этих девочек, как на продолжение Симоны.
Наша Симона очень любила путешествовать, и мы, несмотря на материальное положение, стремились показать ей мир. За свою короткую жизнь она успела побывать в Англии, Греции, Турции, Кении, Дании, Швейцарии, на ее родине в Литве. В Кении ей очень жалко было нищих негритят и, когда у нас закончились конфеты, которые мы им раздавали, она чуть ли не плакала. Она очень добрая девочка была, всегда много тратила на друзей, на общие дела.
Еще у нее очень большая тяга была к пожилым людям. Она не могла равнодушно пройти мимо стариков, могла выслушивать их часами. Видимо, предчувствовала, что никогда не будет старой.
Что бы я ни делал, чем бы ни занимался – Симона всегда со мной. В нашей семье я был «аидише мама», я больше возился с ней, я учил ее всему. И поэтому мне невозможно ни свыкнуться, ни примириться с ее потерей. Каждый день идешь по улице - и вдруг видишь девушку с цветом волос, какой был у Симоны, кофточку, которая у нее была…
Шесть лет до этого я жил в разводе, и даже не помышлял о том, чтобы сблизиться с какой-нибудь женщиной, пока не выйдет замуж Симона. Она была моей Главной Женщиной.
Теперь я подумываю об этом – чтобы не быть одному. Уж очень это тяжко, хоть я и не подаю вида. Но другого ребенка… Нет, Симона была одна.

Ирина, мама:
Нельзя, чтобы тебя все время жалели – людям это быстро надоедает, какими бы добрыми они ни были. Мне очень тяжело видеть подружек Симоны. 
Когда я разговариваю со своей дочкой на могиле, я говорю: «Вот еще немного на этой земле подрыгаюсь и приду к тебе». Это то, что меня еще держит в руках и успокаивает. Что будет дальше, я не знаю.

Бронислава Осадчая:
У меня постоянно такое ощущение, что она стоит у меня за спиной и видит все, что я делаю, что говорю и о чем думаю. Это не метафора, это так на самом деле. Я так чувствую. Мысли, которые у меня в голове – они настолько неразрывно с ней связаны! Я не могу сказать, что я не забываю о ней ни на минуту. Я просто все время помню. Я все время чувствую ее присутствие. Я никуда не могу уйти из дома. Только на работу. У меня такое впечатление, что я ее оставляю одну. И не совсем здоровой. Ведь бывает так: ребенок болен, а тебе надо идти на работу. Идешь, но душа дома, потому что ребенок нездоров.
Я не падала в обморок, не теряла сознания. В субботу, когда мы ее опознали, мне вызывали скорую, у меня поднялось давление. Я не устраивала истерик, я не билась головой об стенку. Живу. Может, я такая каменная – не знаю. … Но единственное, что я все говорю, всем своим близким: что если, не дай Бог, со мной что-то случится, меня не станет, чтобы по мне никто не плакал. Потому что так, как мне сейчас,  хуже не будет. Если бы Бог мне послал смерть, это был бы самый лучший выход из положения.
У меня нет надежды. Моего ребенка на моих глазах положили в могилу и завалили камнями. Нет моего ребенка, и никто никогда вернуть не сможет. Как жить? Ради чего? Единственное, почему я живу - потому что боюсь греха. Даже не самого греха, а его последствий. Потому что у меня есть надежда на встречу с ней. А если я это сделаю, то и этой надежды не будет. Буду одна жить, столько, сколько мне отмеряно, хранить память и… и все.

Катя Пелина:
В «Дольфи», если его восстановят, я уже ни за что не пойду, потому что это могила. Невозможно танцевать и веселиться в том месте, где погибло столько детей, чья жизнь только начиналась.
Да, танцевать я буду, но не на этом месте. Туда я буду приходить, чтобы поставить свечку и положить цветы тем, кто там погиб. А вообще на дискотеку я очень хочу пойти, но не сделаю этого, потому что мои родители будут волноваться и не спать всю ночь.

Лариса Гутман:
Физически – что-то подорвалось во мне самой. Я всегда думаю только о наших детях. Что они чувствовали в этот ужасный момент? Боль? Страх? Я не знаю. Поэтому места себе не могу найти. Может быть, ему было больно, а может, он даже и подумать ничего не успел.
Я живу. Хотя разве это жизнь? Очень трудно отвлечься, даже несмотря на то, что есть родственники, знакомые, друзья. Но… Я не знаю, как можно с этим справиться, потому что… нельзя смириться с тем, что его нет. Я очень чувствовала его. Он мог ничего мне не рассказывать, а я по глазам уже знала, что произошло: или он с девушкой поссорился, или что-то на работе случилось. Мы очень были близки. Очень. Он всегда говорил: мама, как ты так меня понимаешь? Откуда ты это знаешь?
У нас были совместные планы, а сейчас… Все остановилось. Младший сын один остался. Мы ведь тоже не вечные, и я всегда думала, что Илюша будет с ним. Старший брат. Я была спокойна за будущее малыша. А сейчас – нет будущего. Я понимаю, что мы должны все силы бросить на то, чтобы поднять второго сына. И конечно, любовь, ласку, внимание – все это он видит. Но в сердце нет второй половины.
Мы приехали сюда 18 ноября 1992 года, из города Кентау, сейчас от него ничего не осталось. Приехали ради ребенка младшего.
Надо сказать большое спасибо врачам, что поставили на ноги ребенка. Ребенку вернули детство. Мы не ехали за большими деньгами, или, там, за порцией колбасы. Мы ехали, потому что нам надо было поднимать на ноги ребенка.
А теперь… У нас теперь два места, куда мы ходим постоянно: к памятнику на месте, где произошел теракт, и на его могилу. Куда уедешь? Как можно его оставить? Мы уже будем до конца своих дней тут.

Рита Абрамова:
После того, что случилось, была мысль отсюда уехать… Я сейчас лежу в больнице, я не выхожу на улицу и не встречаюсь с реальностью. Но когда я отсюда выйду… мне страшно подумать, что я захочу куда-то выйти погулять, и буду все время бояться. И даже не столько за себя, сколько за своих близких, за своих друзей и за своих родных. Никогда не знаешь – там, где ты стоишь – там может быть взрыв.
Несколько дней назад меня повезли на набережную Тель-Авива погулять. Во-первых, я все время оглядывалась, как, кто и с чем идет. Когда мы были посреди набережной, там, где больше всего народу, вдруг все стали кричать, что есть подозрительный предмет, и закрыли полнабережной. И это сейчас, когда меня вывезли в инвалидном кресле. А когда я отсюда выйду, как и куда я смогу пойти? Не знаю, может, я не очень большая оптимистка, но я думаю, что в конце концов люди отсюда уедут, чтобы не подвергать опасности свою жизнь и жизнь своих родных.
Если эту дискотеку и восстановят, я никогда больше туда не пойду. И если кто-то из моих друзей пойдет, я не буду с ним разговаривать. Несколько дней назад я была там в первый раз, меня туда привезли на коляске. Я видела пятна крови на земле, которые все равно не удалось смыть до конца. Я видела ребят нашего возраста, которые шли на дискотеку рядом и наступали на эти пятна… Не то что это место должно стать святым, и никто не должен туда ходить, но это – как плевок в душу, потому что эти пятна – все, что осталось от двадцати одного человека, которые там погибли. Я стояла там и думала: вот эта лужа крови – это, может быть, единственное, что осталось от Симоны.